— Как только рассветет, возьму ноги в руки и пойду себе по шпалам. Вот так, мил друг, и буду шагать, пока не доберусь до Парепы.
— Вы из Парепы?
— А откуда же мне быть?
— Что же привело вас в город? Какая беда? Или судитесь с кем?
— Нет, сударь, бог миловал. И от беды и от судов уберег. Я по нраву человек мирный. С тех самых пор как родился, ни с кем в драку не лез.
— Стало быть, вы пришли из Парепы погулять и на город посмотреть…
— Мне уж не до гуляний. Да и не стал бы я на это силы тратить, — я этот город как свои пять пальцев знаю. Если вам интересно, сударь, то я пришел в Руши-де-Веде навестить сына.
— У вас есть сын?
— Есть. Единственный, храни его бог. Живет здесь с конца войны.
— Он что, купец?
— Господь с вами, какой купец? Он адвокат, сударь! Знаменитый адвокат. Может, и вам приходилось о нем слышать.
— Может быть. Если бы вы назвали его имя…
— Олимпие Келу его имя.
— Олимпие Келу!.. Адвокат Олимпие Келу — ваш сын?
Старик повернулся в мою сторону. В его посуровевшем голосе звучал вызов, когда он резко спросил:
— А почему бы и нет? Ответьте-ка, почему бы ему не быть моим сыном?
— Это удивительно, ведь в нем нет ничего деревенского. Настоящий барин. Да что я говорю — барин. Можно подумать, что он царского рода.
— Стало быть, вы его знаете?
— Да кто ж его не знает? Всякий знает Олимпие Келу как родного.
Старик обрадовался. Глаза его просияли. Посветлело и все его высохшее, морщинистое, землистого цвета лицо.
— Чудо какой адвокат, сударь, просто чудо! И это вы верно сказали — ни капли на мужика не похож. Другого такого во всем городе не сыскать. А может, и во всей стране.
— Другого такого нет. Конечно, нет! И ведь он совсем еще молод.
Я вовсе не знал Олимпие Келу и слыхом о нем не слыхал. Соврал, чтобы доставить старику удовольствие. Часто, говоря правду, мы заставляем людей страдать. И наоборот, самая невинная ложь может их осчастливить.
Старик из Парепы долго упивался своей радостью. Потом с гордостью заявил:
— А сколько денег зарабатывает! У него, сударь, столько денег, что не знает, куда их и девать. Чтобы не потускнели, то и дело перетряхивает лопатой.
— А вам дает?
Отец адвоката Олимпие Келу не ожидал этого вопроса. Он вздрогнул. Потом, зло уставившись на меня, грубо ответил:
— А зачем мой сын стал бы мне деньги давать? А? Зачем мне их давать, ну-ка? Он и не дает. И правильно делает, что не дает. Не дает, потому что незачем мне их давать. Деньги его, а не мои. А раз это его деньги, то пусть он их и стережет, пусть он их и копит.
Старик почувствовал, что его слова не рассеяли моих недоумений. И осекся. Вздохнул. Затем устало добавил:
— Может, он и дал бы. Может, и дал бы, хотя бы на табак и на дорогу, да…
— Да что?
— Боится барыни, жены своей. Пуще огня боится ее рассердить.
— Вот теперь все понятно. Если барыня не дозволяет, то все понятно.
У меня запершило в горле. От рыбы началась изжога. Я закурил сигарету. Протянул еще одну старику. Мы курили молча. Потом я вдруг брякнул:
— Наверно, вы даже не видели своего сына.
— Видать-то видал. Без этого и домой бы не вернулся. Я видел его — у калитки дома.
— Почему у калитки?
— Ну ладно. Раз уж мы больше часа знакомы, так и быть, расскажу вам все, как на духу. В дом сына я не вошел бы ни за какие деньги.
— Из-за барыни?
— А из-за кого же еще? В доме моего сына, как говорится, всем заправляет жена. Много лет назад я как-то переступил порог его дома. Барыня, как завидела меня, с лица переменилась, раскричалась. От старика, дескать, овчиной воняет, он еще блох в дом напустит.
— Может, от вас в самом деле воняло…
— От меня нет. От моего кожуха воняло. А коли от кожуха, то я-то при чем? От кожухов всегда овчиной несет. А что до блох… Блох не было. Зимой дело было, а блохи зимой не больно-то плодятся.
— И часто вы ходите в город навещать сына?
— Да частенько. Других-то детей у меня нет. Вот и одолевает тоска по единственному сыну. А двадцать пять верст от Парепы до Руши — не бог весть какая даль. За два дня добираюсь. Бреду потихонечку, силенок-то уж маловато. Добираюсь до города. И принимаюсь расхаживать возле сыновнего дома. А то прислонюсь к забору. Жду. Смотрю, как он выходит из дома. Или дожидаюсь, когда он вернется из суда. Очень знаменитый адвокат, сударь, у меня сын! Идет в суд — а за ним целая толпа просителей. Возвращается домой — опять толпа. Зовет их в дом, в гостиную, домина-то огромный, с гостиной. Толкует с ними. Расспрашивает. Заговаривает зубы. Торгуется. Выманивает у них денежки. Перед тем как в дом войти, проходит мимо меня. Я ему, как и все: «День добрый, господин Олимпие!» «Добрый день, дед», — отвечает.