Солнце, на которое я сегодня еще не успел взглянуть, поднялось из пучины и гигантским золотым блюдом повисло над синим морем, над татарским селом Сорг, над бескрайними, ровными просторами Добруджи.
Я добавил в огонь кизяку. Жар от летнего солнца и от огня, пылавшего на дворе татарина, сморил нас. Пот с наших лиц катил градом. Мы вытирали лица и руки полотенцами из серой посконной ткани.
Староста, его низкорослая толстая хозяйка и Урпат вернулись из мечети. Снова подошли к нам. Жареная рыба ждала в корзине своего часа. Горшки бурлили на медленном огне, как приказал Кевил. В новой печи пеклись и подрумянивались хлебцы. Запах румяного пекущегося хлеба и жженой глины, исходивший от печи, смешивался в знойном полуденном воздухе с ароматом вареного риса и жирного мяса в бурлящих горшках. Это хозяевам понравилось. Все понравилось. Селим Решит велел мне достать воды и полить ту часть двора, которая была прибита трамбовкой. Омир сообразил, что распоряжение старосты одному человеку выполнить трудно, и спросил у Селима Решита разрешения помочь мне. Староста Сорга пожал плечами:
— Если хочешь…
Мы принялись за работу. За огнем теперь следил Жемал. Когда мы старательно кропили двор, ко мне подошел Урпат и прошептал:
— Ленк, я боюсь. Смерть как боюсь, Ленк.
— Ступай домой, — сказал я ему, — и постарайся взять себя в руки. Сначала будет немножко больно, потом пройдет.
— Знаю, что пройдет, Ленк, но сейчас мне страшно.
— Не бойся. Слышишь? Собери всю свою волю. Когда будет больно, стисни зубы и молчи. Настоящему татарину не к лицу ни кричать, ни даже стонать.
Омир услышал нас и с усмешкой подошел к Урпату:
— Ох и больно же тебе будет, Урпат, страх как больно.
— А тебе, Омир, было больно?
— Ого, еще как! Будто глотку резали. Я орал что есть мочи, а потом…
— Что потом?
— Потерял сознание. На меня вылили целый ушат воды, только тогда я очнулся.
Я бросился к Омиру и схватил его за грудь.
— Дурак, — проговорил я сквозь зубы. — Дурак! Зачем пугаешь мальчишку? А? Зачем?
Омир поднял кулак.
— Я его не пугаю. Мне и вправду было больно. Я и вправду терял сознание.
Он чуть было не ударил меня. Старый Кевил заметил это, взял палку и подошел к нам. Обругав обоих, развел в стороны. Урпат все видел, все слышал. Его узкие раскосые глаза от удивления широко раскрылись:
— Ленк, я никогда тебя не забуду, слышишь? Сегодня не Омир, а ты вел себя как настоящий татарин. Жаль, Ленк, что ты не сделался татарином.
— Может, еще сделаюсь, Урпат. Мне надо подумать.
Я отослал его домой. И вовремя. Ходжа Ойгун уже входил во двор Селима Решита, а за ним, толпой, почти все остальные жители села. Они направились к дому старосты. Хозяин ожидал их на пороге, низко кланяясь и приглашая войти. Кому не хватило места в доме — а таких оказалось большинство — столпились у дверей и окон. Омир вытащил из-под навеса несколько новых циновок, свернутых трубкой, взвалил на спину и дотащил до утрамбованной влажной площадки. Там он расстелил их так, чтобы тень от акаций, хотя бы редкая, падала прямо на них. Две циновки он постелил чуть поодаль, прямо в пыли на солнцепеке. Жемал сказал мне:
— Теперь Урпата раздевают догола, а потом наденут на него новую рубаху, широкую и длинную до пят.
— А после этого?
— После этого ходжа запоет себе под нос молитву, а когда кончит, протянет ему кинжал.
— И тогда?
— Сделает обрезание.
— Бритвой?
— Нет. Щепкой тростника.
— И это действительно больно?
— Больно. Ужас как больно.
Через некоторое время мы услышали, как ходжа запел. Его молитва походила на тихую, заунывную, протяжную песню, от которой клонило в сон. Татары, молодые и старые, как те, кому удалось пройти внутрь, так и те, что теснились у окон и дверей, подтягивали. Понемногу пение перешло в бормотание, а потом и вовсе смолкло. Староста вышел из дома вместе с ходжой и остальными гостями. Все расселись на циновках. Рядом со старостой уселся ходжа, а возле ходжи те из татар, которые, получив приглашение, с самого раннего утра понаехали в Сорг из других сел.
Кевил разложил над огнем шампуры с жирным мясом и поручил их заботам Жемала. Расстелил между рядами гостей длинные холщовые салфетки. После этого вынул из печи хлебцы и высыпал горячими на салфетки. Воздух наполнился ароматом поджаристого печеного хлеба. У татар под чалмами и фесками затрепетали ноздри. Староста нетерпеливо хлопнул в ладоши. Кевил попросил его чуточку потерпеть. К этому моменту огонь около горшков окончательно сник. Пропал и дым. Слышалось лишь шипенье жирного мяса, жарившегося на большом огне. Круглые капли жира скатывались в раскаленные уголья. Скоро сильный дух жареного мяса перебил запах печеного хлеба. Кевил подозвал меня. Заодно подозвал и Омира.