Безумный лес

В другой стороне двора, где земля была чернее, жирнее и плодороднее, хозяева уже много лет назад насадили фруктовые деревья. Грецкий орех прижился было, но потом засох. Выжили только яблони и мирабель, вишни и черешни. Некоторые из них были уже старые, но все еще цвели, и каждый год их ветви были густо усыпаны сочными плодами. В тот день, к концу которого произошло невероятное и для всех неожиданное событие, братья Арэпаши, захватив жатку, отправились с самого раннего утра в поле. Уже созрели рожь и ячмень. Поспевала и пшеница. Нужно было торопиться, нельзя было терять ни одного часа. Братья взяли с собой и однорукого — погонять быков, — другой работы он делать не мог. Госпожа Арэпаш положила им в телегу котомку с едой и распахнула ворота.

— Нно-о-о!

— В час добрый!

Солнце взошло над городом и надо всем миром. Стало подниматься все выше. Закрякали утки. Загоготали гуси. Куры принялись рыться в навозе. Я вернулся в прохладу комнаты и принялся писать. Деспа не показывалась.

Я все писал. Писал, пока не утомился.

Время двигалось еле-еле. Но все-таки двигалось. Голова уже не работала. Рука не слушалась. Мне захотелось найти Деспу; я обошел дом, двор, сад. Ее нигде не было. Госпожа Арэпаш сказала мне:

— В город пошла.

Смеркалось. Я отправился во двор и, по привычке, растянулся возле тополей. Взошла луна. Я ждал, когда она, скользя в ночном небе, поравняется с верхушками деревьев. Слушал шелест листьев. Оттеснив героев моего многотрудного романа, в голове сложились стихи:

Мне тополя пересекли дорогу,
Макушками, как пьяницы, тряся
От ветра, что тащил колючек сор убогий,
Дым одуванчиков за рощу унося.

Эй, тополи, пусть ваш наряд — богатый,
Я тоже прям, как вы, и ростом я высок,
Трясу такою же макушкою косматой,
Я гость иных краев, гонец иных дорог.

Но, как и вы, всегда к земле привязан
И в землю, как и вы, вернусь в урочный час.
Мне общий с нею путь указан,
Никто разъединить не сможет нас.

Вы братья мне; но как ни напрягаю слух,
Ваш шелест скуден новостями.
И лишь давно ушедших предков дух
Заговорил во мне иссохшими костями.

Возможно, в моем свихнувшемся мозгу родились бы и другие стихи. Состояние полусна и легкой грусти, в котором я находился, весьма содействовало этому. Вдруг рядом оказалась Деспа. Чары рассеялись и исчезли. Широко раскрыв глаза, я вгляделся в нее сквозь тенистую синеву ночи. На Деспе было длинное белое платье, которого я у нее никогда прежде не видел. Она походила на невесту или, скорее, на привидение. Я спросил ее:

— Где ты пропадала весь день?

— В городе.

— Что ты там делала так долго?

— Это тебя не касается.

— Да. Верно. Не касается. Что бы ты ни делала, меня это не касается.

Я перевел взгляд на луну. Она была такой, какой я ее знал: круглой и желтой, точь-в-точь, как лицо Урумы. У меня заныло сердце. Я подумал: «Наверно, было бы лучше остаться там, в Сорге, среди татар… Надо было послушаться Урпата и сделаться татарином. Лучше бы…» Тут я услышал вдруг тихий голос Деспы:

— Послушай, Желтушный, я хочу тебя спросить.

— Спрашивай.

— Что ты думаешь про Тимона, Желтушный?

— Если ты присядешь, я отвечу. Мне неприятно, когда ты стоишь надо мной, как пылающий факел.

Слова вырвались у меня сами собой. В них не было для меня ничего страшного. Так же, как для Деспы. Она равнодушно повторила:

— Как пылающий факел…

Прошлась по мягкой высокой траве. Обвела взглядом деревья — одно за другим. Остановилась возле одного из тополей. Обняла его, словно это был мужчина, высокий, могучий, полный жизненных сил и здоровья. Прижалась лицом к его блестящей, гладкой коре. Потянул ветерок. Тополь вздрогнул, его серебряные листья тревожно зазвенели. Деспа стукнула по нему кулачком. Отошла. Подошла ко мне. Легла на бок чуть поодаль от меня. Сорвала несколько былинок. Скатала их в шарик. Поднесла ко рту и принялась жевать. Потом отбросила.