Мы по-прежнему сидели на завалинке, как вдруг в глубине сада, как раз там, где стояли черешни, среди ветвей, усыпанных сладкими красными ягодами, взметнулось высокое пламя. Послышался короткий вскрик, в котором был не столько страх, сколько удивление. Раскачиваясь, пылающий факел бежал, не разбирая дороги. Налетев на дерево, остановился и заметался, словно со всех сторон задуваемый ветром. Мы все разом бросились туда. Пока мы бежали, пламя съежилось и погасло. В нос ударил резкий запах паленых волос, горелого мяса и бензина. Мы приблизились. Взглянули и не поверили своим глазам. Деспа лежала, скорчившись, возле ствола старой черешни, усыпанной черными перезрелыми ягодами. Ее волосы и платье были сожжены огнем, кожа спалена до самого мяса. Голое тело обуглилось и стало совсем черным… Чернее, чем при жизни. Мы склонились над трупом. Переглянулись в растерянности и недоумении. Сделать уже ничего было нельзя. Только ждать, пока останки остынут.
Госпожа Арэпаш не издала ни звука. Не запричитала. Даже не заплакала. Застыла, как каменное изваяние, безмолвное и неподвижное. Прошло несколько минут, Она повернула ко мне свое посуровевшее, искаженное болью лицо. Спросила:
— Скажи, из-за чего Деспа наложила на себя руки? Что с ней случилось?
Я пожал плечами.
— Откуда мне знать?
Соседка, которая, увидев пламя, перелезла во двор Арэпашей через забор, вдруг сказала:
— Какой у нее большой живот!..
Другая соседка, вошедшая через ворота, постаралась рассеять ее недоумение:
— Это из-за огня. Из-за огня кишки распарились и вспухли.
Однорукий быстро сбегал домой и вернулся с простыней. Тело завернули в простыню. Один из братьев взял его на руки и унес в дом.
Я пошел в комнату. Там сидел однорукий. Он плакал. Ни о чем не стал меня спрашивать. Я тоже его ни о чем не спросил.
Собрал свои пожитки. Их было немного. Все уместилось в кожаной сумке, с которой я ходил в школу.
Филипаке спросил:
— А с писаниной своей что будешь делать? Не возьмешь с собой?
— Нет, — ответил я, — не возьму.
— Мне на память тоже не оставляй. Мне она ни к чему.
— Не оставлю.
Я собрал бумагу, исписанную за год всяким вздором. Разорвал на мелкие клочки. Нашел корзину. Набил ее доверху. Пошел в глубину сада. Высыпал обрывки в болото. Бумага не тонула. Тогда я подобрал ветку. Стал мешать болотную жижу. И мешал до тех пор, пока она не поглотила все клочки до последнего. Потом пошел к колодцу. Вытянул бадью воды. Вымыл руки. Сполоснул лицо. Умывшись холодной, как лед, и чистой, как слеза, водой, стал словно чище душой. С души смылась вся сажа и вся грязь, налипшая за последние годы.
Выброшенные и утопленные в болоте рукописи, над которыми я столько трудился, означали конец. В то же время они должны были стать началом. Пришла пора уйти из города. Как можно скорее. У меня было ощущение, что если я задержусь хотя бы на день, море грязи и океан помоев нахлынет на меня и навсегда погребет под собой. Ну уж нет! Этого мне не хотелось! Надо уходить. Скорее. Как можно скорее. Попытаться начать другую жизнь. Найти что-то другое. Попытаться писать по-иному. Как? Постараться узнать.
— Надо, Дарие. Слышишь? Надо!
От многих слышал я эти слова. Однажды — этот день казался мне теперь страшно далеким — эти слова сказала мне и Валентина Булгун. И вот наконец я сказал их себе сам. А Валентина… Валентину тоже надо было забыть. Надо было забыть все и все переменить, если я хотел добиться успеха.
А я хотел добиться успеха.
Золотистым медом хотел я наполнить соты своей жизни.
Таким же золотистым медом хотел я наполнить и жизнь других людей.
— Надо, Дарие. Слышишь? Надо!
Я вошел в дом. Однорукий увидел, что я беру свою сумку. Спросил:
— Уходишь?
— Ухожу.
— И где ты собираешься ночевать? Сейчас полночь.
— Где-нибудь переночую.
Когда я затворял за собою калитку, Корноухий набросился на меня с лаем. Он знал, что Деспа умерла и теперь никто не выбранит его и не ударит.
Мне казалось, что я пьян. Потом мне стало казаться, что я трезв. И снова показалось, будто я пьян.
Пошатываясь, я медленно брел по Дунайскому проспекту, вверх, к центру города, где стояла бронзовая статуя генерала Манту. Миновал аллею старых каштанов. Прошел мимо полицейского. Он ничего не сказал мне. И я тоже не заговорил с ним. Закурил сигарету. Вдохнув дым, вдруг ощутил запах паленого мяса. Примял пальцами горящий кончик сигареты, отшвырнул ее прочь. И зашагал дальше. Шел, пока не устал. Присел на край тротуара. Рыдания душили меня. Я расплакался. Город спал непробудным сном. Наконец слезы иссякли. Я поднялся и медленно, нетвердыми шагами заковылял в сторону вокзала. До самого рассвета гулял взад-вперед по пустому перрону. Вместе с рассветом из Турну пришел поезд на Бухарест.