— А отчего он умер? Болел? Или застрелили?
— И болеть — ничем не болел, и стрелять никто в него не стрелял. Судьба! Так уж было на роду написано — помереть от ножа.
Я больше не спрашивал. Мне вспомнился Гогу Шорик. Крепкий и красивый парень. Когда я нанялся учеником в дубильную мастерскую, он избил меня до полусмерти. Гогу прошел войну. Вернулся цел и невредим. Мог бы и теперь жить. А вот — помер. От ножа. Подлая и мучительная смерть. Впрочем, всякая смерть, наверное, подлость.
Добрикэ Тунсу на время оставил меня наедине с моими мыслями. Потом добавил:
— Его зарезал Бенце Котелич на одной вечеринке.
— Чего они не поделили?
— Будто ты не знаешь, из-за чего режутся наши парни на вечеринках? Из-за девчонки.
— Да хоть стоила она того?
— Рожа рожей!..
— Бедный Гогу! Помереть таким молодым!
— Жалей не жалей, прошлого не воротить. Гогу Шорик погиб от ножа Бенце Котелича, с которым повздорил из-за девчонки. Эх, Дарие, послушай, что я тебе скажу: нет на свете такой девушки или девчонки, такой бабы или бабенки, из-за которой стоило бы потерять жизнь.
— Ты думаешь?
— Да. По-моему, баба есть баба, и только.
— Не нравятся мне твои речи, Тунсу. Откуда у тебя, молодожена, такие мысли? Женился небось по любви…
Он прыснул со смеху. Опрокинул еще стакан вина. Потом ответил:
— По любви! Как бы не так! Я уже говорил, что ты умрешь нищим, заеденный вшами. Лопух! Я женился потому, что хотел обзавестись хозяйством. Будь ты трижды лунатик, тебе все равно придется усвоить хотя бы такую вещь: настоящим хозяйством без жены не обзавестись.
— Ладно. Я понял. Но ты ведь не хочешь сказать, что женился на девушке, которая тебе даже не нравилась?
— Нет, Мариука мне нравилась; нельзя сказать, чтоб не нравилась. Но знаешь, старина, жизнь есть жизнь. Она мстит тому, кто вздумает с ней шутить. И в ответ может сыграть с ним злую шутку. Так что, как бы мне ни нравилась Мариука, — если бы за ней не дали приданого, я бы ни за что не взял ее в жены. Поискал бы другую — чтоб нравилась и чтоб с приданым.
Мы еще раз налили себе вина. Глядя на полные до краев стаканы, подумали, что самое правильное — это опорожнить их. И опорожнили. Не знаю отчего, но мне вдруг снова вспомнились подмастерья моего старого знакомого. Я очень живо представил их себе: оборванные, голодные, босые и все в синяках.
— Стало быть, Тунсу, ты своих ребят держишь в строгости?
— Да уж построже, чем наш бывший хозяин Моцату.
— Значит, даже бьешь?
— Бить — это легко сказано, Дарие. Я задаю им основательную трепку — не реже раза в неделю.
— За что? Ты ведь говорил, что они послушные и работящие.
— Как за что? Будто не знаешь! Столько лет сам ходил в учениках. В ученике сидит бес. Если ученика не ругать и время от времени не драть, он разленится, будет не работать, а волынку тянуть. Мало того что хозяина разорит, сам ремеслу не выучится. Своих ребят я держу в строгости. А в страдную пору беру их работать в поле.
— У тебя много земли?
— Есть. Семь гектаров. От свекра. А кроме того, я еще прикупил.
— Ты покупаешь землю?
— Покупаю, старина, все время покупаю. Почитай все деньги, которые наживаю, вкладываю в землю.
— Неужто у вас кто-нибудь продает свою землю?
— Бедняки. Без особой охоты, но продают. Почему? Скотины нет. Нечем обрабатывать. По уши в долгах. Вот и продают землю, чтобы избавиться от мороки. И остаются ни с чем. Так и живут в нищете. Свыклись.
Мне вспомнились наши богатеи из Омиды — села, где я родился (лучше бы не рождался!), что затерялось в узкой и бесплодной долине Кэлмэцуя. Они выжимали из людей последние соки. Драли с них семь шкур. Не унимались, пока не выматывали из человека всю душу. Занимались и ростовщичеством. А ну как и Добрикэ Тунсу… Я тотчас спросил:
— Ты и деньги ссужаешь под проценты, а, Тунсу?
— Дурак бы я был, коли бы не ссужал. Трудовые деньги хороши, старина, а даровые еще лучше. Они словно сами липнут к рукам. И куда слаще.
— А ты не боишься, что их тебе не вернут?
— Как это? Ты думаешь, я кому попало ссужаю? Я, брат, принимаю все меры. Даю деньги под закладную на дом. Или на землю…
— И берешь большие проценты.
— Самые большие, старина, самые большие. А что? Разве это плохо?
Мы покончили со всем, что еще оставалось и стыло на столе. Добрикэ Тунсу, привычный к вину, был совершенно трезв, я же слегка опьянел.
Танцевальная площадка снова опустела. Оркестр опять исполнял романсы. На эстраде появилась долговязая накрашенная певица. Довольно смазливая на вид. И голос у нее оказался недурен. Она запела: