Ковыляя дальше — с помощью милосердного бога и его захудалых святых — я подошел к самому селу. По виду крыш и улиц, по маленькому минарету мечети и по окружающим ее домам я заключил, что в селе живут татары. Вот заржал один конь. Потом другой. Затем все смолкло. Уснуло глубоким сном. Мертвым сном.
Я вошел в село. Огляделся по сторонам. Ни души. Я огляделся повнимательнее. Мой взгляд упал на худых — кожа да кости — собак, которые лениво дремали в пыли, прячась в редкой тени акаций или возле глинобитных оград, окружавших дома. Собаки проснулись. Поглядели на меня. Зевнули, но лаять не стали. «Ну, — подумалось мне, — если и люди в этом селе такие же порядочные, как их собаки, то, пожалуй, стоит задержаться здесь хотя бы на несколько месяцев».
Я принялся еще более придирчиво осматривать село. Выглядело оно весьма неказисто. Вроде это и не село вовсе. Скорее жалкий поселок в два десятка домишек, — таких селений немало раскидано по Добрудже. Большие дворы были окружены толстыми, высокими оградами из неотесанных каменных глыб. Поникшие в недвижном знойном воздухе акации с потрескавшейся корой, перекрученными уродливыми ветвями и желто-зелеными листьями отбрасывали на улицу редкие бледные тени. Дощатые ворота были заперты. Поселок, казалось, заснул, если не вымер.
Назвавшись груздем, полезай в кузов. Я двинулся дальше. И, продолжая медленно продвигаться вперед, разморенный жарой и измученный долгой дорогой, добрел наконец до центра поселка. Здесь стояло здание побольше, целиком сложенное из камня, на стене его была прибита жестяная табличка с надписью:
Напротив примэрии стояла непременная мечеть с низеньким убогим минаретом. Поодаль, за мечетью, виднелась кофейня с широким навесом, в тени которого можно было прохлаждаться до бесконечности, развалясь на разложенных по полу циновках. Ох, проклятые маслины грека! Черт дернул меня купить и полакомиться ими! Они все еще жгли желудок. И снова ужасно захотелось пить. Вдобавок у меня появилось желание выкурить сигарету и, не торопясь, маленькими глотками, насладиться обжигающим турецким кофе. Я подавил жажду и мучительное желание выпить кофе. Во дворе примэрии прохлаждалось несколько тучных, бородатых татар с плоскими носами и раскосыми, нагноившимися глазами; они сидели на земле, в горячей белесой пыли, поджав по-турецки ноги и не спеша потягивая дым из своих трубок. Я направился к ним. Не доходя трех-четырех шагов, остановился, сдернул с головы шляпу, словно приветствуя могущественнейших и досточтимейших пашей, и пожелал им доброго здоровья. Они закивали и ответили мне по-татарски. Никто не задал ни одного вопроса. Я почувствовал, что надо что-то сказать, и от смущения сбивчиво стал объяснять, что иду пешком от самой Констанцы и хотел бы переночевать у них в Сорге; поэтому ищу старосту, спросить у него разрешения. Потом добавил, что человек я честный, милостыню не прошу и воровством не занимаюсь. Татары, вытянув шеи, молча слушали. Когда я кончил, они, покусывая концы усов, переглянулись и засмеялись. Я не понял, чему они смеются, но решил не спрашивать и подождать, пока они насмеются вдоволь. Смех вскоре прекратился. Теперь татары принялись пальцами расчесывать бороды. Один из них, смуглый, с изрытым оспой лицом, показавшийся мне самым молодым, сжалился надо мной и произнес:
— Я староста, слышь ты? Я здесь староста. А если хочешь узнать, как меня зовут, то знай, что зовут меня Селим Решит.
В ответ я промямлил свое имя. Поклонился ему и попросил не судить обо мне по внешнему виду. «Хоть мне уже долгое время приходится бесцельно скитаться по свету, я не вожу дружбы с подонками и жуликами городских окраин. Я сам, как и вы, деревенский и живу честно». Показав на свою больную ногу, добавил, что, несмотря на хромоту, я никогда не просил милостыню, хотя никто бы не упрекнул меня за это.
— А теперь… Теперь я ищу работу. Если бы мне повезло, я был бы рад работать честно и старательно.
Староста смотрел на меня. Смотрел и слушал. И, конечно, прикидывал, чего я стою. Остальные татары тоже смотрели и слушали.
Так как больше мне сказать было нечего, я смолк. Татары, не двинувшись с места, о чем-то залопотали. И умолкли. Староста спросил: