— А теперь, нечестивая собака, пойдем, я покажу тебе усадьбу, чтоб ты знал ее как свои пять пальцев.
Он повел меня с собой и показал хозяйственные пристройки, грядки чахлых цветов, кривые колючие акации, колодец.
Татарин очень гордился своими владениями и, наверное, показал бы мне и еще что-нибудь или отдал бы еще какие-нибудь распоряжения, столь же приятные и нетрудные, как и прежние, но, заслышав бешеный нарастающий конский топот, разом отпрянул в сторону и с поразительным для своих лет проворством устремился к воротам. Его широкие шаровары раздувались. Согнувшись пополам, он изо всех сил налег на ворота и распахнул их настежь. Я хотел помочь и поспешил следом, но помешала больная нога.
— Берегись, собака!.. Берегись… — услышал я крик хозяина.
Я едва успел отскочить и прижаться к ограде, окружавшей двор. Табун, диким галопом несшийся по улице, бурным потоком хлынул в ворота, окутанный огромным облаком пыли. Во дворе лошади еще какое-то время мчались по кругу, а затем пошли спокойнее и, наконец, остановились. Позже всех во двор влетели еще два коня. С их губ слетала пена. Это были два жеребца, у которых разве что пламя не пыхало из ноздрей. На одном из них — позднее я узнал, что его звали Хасан, — сидела верхом тоненькая девушка, стройная, как тростинка, с длинными светлыми волосами, рассыпавшимися по плечам. На втором скорчился курносый подросток с лицом землистого цвета, словно высеченный из камня, и раскосыми глазами. Одежда на нем была старая, на голове — красная поношенная феска с черной кисточкой. Девушка была обута в мягкие туфли. Паренек — лет десяти — двенадцати от роду, был бос. Они рывком осадили разгоряченных коней, спешились и подошли к нам. Низко, до земли, поклонились татарину. Потом, часто моргая, уставились на меня с плохо скрываемым любопытством. Староста счел уместным познакомить нас.
— Моя дочь Урума. А это мой сын Урпат. Запомни, слуга. Не смей их даже пальцем коснуться. Они дороги мне, как свет в очах.
Урума и Урпат радостно улыбнулись и прильнули к отцу. Татарин погладил их по голове. Все трое молчали. Молчал и я. Лошади рассыпались по двору, обмахивались хвостами, отгоняя тучи налетевших мух, и, возбужденные скачкой, кусали друг друга. Я посчитал — лошадей было больше тридцати, не считая жеребят и двухлеток. Татарин указал на меня пальцем и сказал своим детям:
— Этот нечестивый пес час назад нанялся к нам слугой. Он вроде бродяги: знает обо всем, но ничего не умеет. Нам придется примириться с тем, что он будет жить у нас до осени, когда мошенник Исмаил вернется из Текиргёла.
Урума взглянула на меня приветливо и улыбнулась. Улыбнулся и Урпат. Оба улыбнулись мне так, как улыбаются собаке, которую хотят — приласкают, а то и ударят палкой. Я подумал, что если дать себе немного труда, то можно прибрать к рукам обоих. Мне не пришло в голову, что проку от них не будет никакого, и я улыбнулся им попросту, обычной человеческой улыбкой. Урпат заметил:
— А у нечестивой собаки большие зубы. Как у волка.
— Да, — со смехом подхватила Урума, — зубы как у волка, но он не волк, а нечестивая собака.
В ответ я сказал:
— Что поделаешь!.. Таким уж родился.
Селим Решит кивнул головой и глубокомысленно изрек:
— Человек рождается на свет таким, каким ему суждено родиться.
Все трое снова замолчали. Молчал и я. Молчал и внимательно их рассматривал. Я всегда внимательно присматривался к людям, у которых приходилось служить. Мне хотелось запомнить их на всю жизнь. Это была одна из многих моих причуд. Хотелось запомнить тех, кто сказал мне доброе слово, а тем более тех, кто издевался надо мной или бил. Теперь я смотрел главным образом на Урпата. На него было бы жалко даже плевка. Он был низкоросл, пучеглаз, кривоног и грязен. На мой взгляд, он был безобразен даже для татарчонка. Напротив, татарочка с первого взгляда пленила меня. Я не шучу, она действительно меня пленила! Да и могло ли быть иначе, о господи?! Она была высока ростом и тонка, как тростинка, а глаза у нее были зеленые, цвета травы. Легкого дуновения было бы достаточно, чтобы раскачать ее, как тростинку. Но в тот добруджийский вечер в том убогом татарском селе не было ветра. Насыщенный пылью воздух был угнетающе неподвижным, липким и раскаленным, хотя солнце, утомленное долгой дорогой, уже закатилось.
Урпат вскоре скрылся в доме. Урума, словно бы случайно, осталась во дворе. Она посмотрела на меня раз, посмотрела другой. Потом, смутившись моего ответного взгляда, стала смотреть нарочито в сторону. И долго, к великому моему сожалению, не поворачивала ко мне своего желтого и круглого, как луна, лица. Татарин приказал мне: