Вслед за турком по улице медленно протарахтела пустая ветхая извозчичья пролетка. Тощие, неухоженные лошади ползли как улитки. На козлах клевал носом бородатый извозчик. Из-под сумрачной, замшелой арки появился безногий нищий, в засаленной военной фуражке. На груди у него болтались две медали — награда за храбрость, проявленную в недавней войне. Втиснутый в дощатую тележку, запряженную двумя собаками, он медленно, как черепаха, тащился по тротуару. Рука его была опущена: на улице не у кого было просить подаяния.
Дядя Тоне, конечно, тоже видел все это. Но лицо его осталось безучастным, словно он ничего не заметил. Может быть, вспомнилась ему далекая молодость, когда он женился на Финике, моей тетке, взяв в приданое крохотный участок земли, где впоследствии поставил себе дом, изведя на него все сбережения и наделав кучу долгов. А может быть, он думал о времени, когда жил еще с нами в Омиде. Там, в длинной, узкой и бесплодной долине Кэлмэцуя, дела его шли неплохо. Доходов с корчмы хватало на жизнь, и даже удавалось откладывать кое-что на черный день. А может быть, он припомнил то далекое лето, когда открыл этот трактир, возлагая большие надежды на здешнюю торговлю. Еще подростком попав в услужение к разным хозяевам, молча и исправно выполняя свои обязанности, он возмечтал стать владельцем мясной лавки или трактира и сколотить состояние. Если бы в придачу к его усердию бог послал ему немного везения, дядюшка Тоне наверняка добился бы своего. Но удача вечно обходила его стороной. Удача не балует бедных. Она — как шлюха, любит только богатых. Только к ним вступает на порог. Только в их домах бывает гостем.
В дядином доме сначала у нас, в Омиде, потом здесь, в Руши-де-Веде, прожорливые и крикливые детишки появлялись один за другим. В год по ребенку. Потом — моя тетка Финика умерла… Как раз, когда жизнь начала налаживаться. Любил ли он ее? В самом деле, любил ли? Вероятно, любил. Теперь он уже точно не знал этого. И не думал о ней. Сердце его омертвело. Высохло, как мощи.
Переступив порог дядиного дома, я сразу понял, что посетители не слишком жаловали это заведение. Во всем ощущалась страшная бедность. Неожиданно из растворенной настежь двери в глубине трактира показалась Вастя, моя двоюродная сестра. Мы поздоровались одними глазами. Глупая! Она не почувствовала, что у нас с дядей неприятный разговор. Улыбнулась мне. Я улыбнулся ей в ответ. Моя сестра стала уже взрослой девушкой. У нее были длинные вьющиеся волосы цвета спелого ячменя. Я помнил ее сопливой девчонкой, которая взбиралась мне на спину, ерошила мои вихры и дергала за уши. За годы, прошедшие с тех пор, она превратилась в красавицу. Неужели и ее тоже обидит судьба! Пока что она, как и все домашние, помогала дяде Тоне, трудясь на кухне…
Обменявшись со мною улыбкой, Вастя взглянула на дядюшку. Потом снова на меня. Наконец-то до нее дошло. Лицо сестры омрачилось. Не проронив ни слова, она принялась убирать помещение. Взгромоздила на столы стулья, перевернув их вверх ножками. Сбрызнула водой пол. Подмела. Смахнула пыль с полок. Поставила стулья на место. Стерла со столов. Все это время она не решалась поднять на меня взгляд, а я по-прежнему торчал столбом возле двери. Вот появилась и Нигрита, другая моя двоюродная сестра. Распахнула окно, выходившее из кухни в зал. Затем начала мыть в тазу дешевые чашки и миски. Она слегка протирала их золой, ополаскивала в чистой воде и ставила сохнуть. Нигрита — высокая, стройная девушка с тонкой, как у осы, талией. Волосы у нее — каштановые, и чем-то — разрезом глаз или формой рта — она очень похожа на свою мать в молодости. С острой жалостью глядел я на красные, распухшие руки моих сестер, особенно Нигриты. На них было больно смотреть. Насколько я помнил, у Нигриты был чарующий голос. Когда мне случалось бывать у них и слушать ее пение, я словно отрывался от земли и на невидимых крыльях уносился ввысь, в бескрайние просторы неба. Но это было очень давно. И мне захотелось послушать ее снова.
Дядя все молчал, Вастя протирала окна, а Нигрита, словно подслушав мои мысли, принялась вполголоса напевать какую-то очень старую песню. От звуков этой песни на меня пахнуло крепким ароматом увядшей полыни, и я словно опьянел. Прошлое, со всеми его горестями и печалями, вновь воскресло перед моим взором и завладело мной.
Я уже как-то слышал эту песню, — давно, еще до войны, когда, чтобы кое-как перебиться, я зарабатывал на жизнь, нанимаясь в услужение то к Бэникэ Вуртежану, то к Миелу Гушэ, то к другим хозяевам, с которыми меня сводила судьба или случай. В те времена песню эту можно было услышать всюду. Но теперь в жалком и пыльном городке, куда я снова вернулся, ее помнила и пела, наверное, только моя двоюродная сестра. Песня запомнилась ей еще в юности, прошедшей в работе, в грезах и вздохах, в поисках хотя бы крупицы радости среди однообразных забот дядиного трактира и подворья. Трактир был тогда такой же бедный, как и сейчас. А на дворе, длинном и узком, только и тени было, что от жалкой одинокой яблони, у которой потрескалась кора, а кривые перекрученные ветви засохли — все, кроме двух или трех. Когда я, прежде чем решиться войти в дом, бродил вокруг да около и спустя много лет вновь увидел эту яблоню, мне вдруг померещилось, что посреди двора стоит старая, лопоухая и беззубая бабка.