Я с тревогой смотрел на круглые высокие скирды.
— А как же с молотьбой? Кто обмолотит этакую пропасть хлеба?
— Как кто? Мы вдвоем. Молотьбой мы займемся с тобой вдвоем, нечестивая собака. С молотьбой можно не спешить, тут и я помогу тебе.
Случилось так, что работы в поле мы закончили в субботу к вечеру. Когда я справился со своей горбушкой и ребром жареной баранины, хозяин позвал меня на гумно, подальше от всеслышащих ушей жены, и сказал мне:
— Ты хорошо работал, слуга. Я доволен. Даже очень доволен. Ты работал с усердием. Надеюсь, что ты будешь работать так же хорошо и на молотьбе.
— Постараюсь, хозяин.
Он помолчал. Я ждал, что он, по своему обыкновению, обзовет меня нечестивой или грязной собакой и плюнет. Вопреки моим ожиданиям, он не сделал ни того, ни другого. Порывшись в кошельке, извлек оттуда монету в пять серебряных лей и протянул ее мне. Я не понял и спросил:
— Зачем вы даете мне деньги? Я вас не просил. Я в них не нуждаюсь. Мелочь на табак у меня есть. Лучше вы заплатите мне все разом перед моим уходом. Мне не хотелось бы покидать ваш почтенный дом с пустыми руками.
Он ухмыльнулся в бороду.
— Глупый хромой бес. Эти деньги я даю тебе не в счет жалованья, я тебе их дарю…
— Но мне не нужны деньги, хозяин. Я в них не нуждаюсь.
— Да нужны небось, мошенник. Я уж заметил, что нужны. Ах ты мошенник, мошенник. Я давно уже вижу, как у тебя текут слюнки и блестят глаза. Страдаешь по девушкам. Сохнешь. Эх, молодость, молодость! Но я тебя понимаю… Я понимаю тебя, мошенник! Отправляйся в Корган. Повеселись. У молодости свои права, и нехорошо пренебрегать ими.
Страдал я действительно, но не по гагаузкам из Коргана, которых совершенно не знал, а по Уруме, с которой, как началась жатва, едва смог тайком перекинуться парой слов. Не удивительно, что татарин прочел томление в моих глазах. И если бы я не взял деньги, он заподозрил бы неладное. Я боялся не за себя. В случае чего я всегда мог удрать, и господину соргскому старосте оставалось бы кусать себе локти. Я боялся за татарочку, которая могла бы попасть в беду. Поэтому я протянул руку и взял деньги.
— Спасибо, хозяин, спасибо. И… и да пошлет вам аллах здоровья и счастья.
Урпату тоже перепала от татарина кое-какая мелочь. Обрадованный, он пришел ко мне и стал просить побороться с ним.
— У тебя что — нет приятелей-одногодков?
— Да есть. Но они не хотят со мной бороться, пока у меня не было «свадьбы». Только после «свадьбы» меня будут считать настоящим мужчиной, станут со мной бороться и скакать верхом наперегонки.
— Ладно, Урпат, давай поборемся, только смотри, я очень сильный. Может случиться, что я тебя поборю.
— А ну как не поборешь, нечестивая собака. Я ведь тоже не слабенький. Может статься, что победителем выйду я.
Мы начали бороться. Играя, я разгорячился. В сердце вспыхнула страстная тоска по Уруме, желание, которое загорелось в моих глаза, запылало на губах и опалило душу. Нет, я не любил Уруму. И Урума тоже не любила меня. То, что было между нами, не было любовью. Это было нечто другое, но никак не любовь.
Я схватил Урпата в охапку, несколько раз приподнял его, сделал вид, что собираюсь шмякнуть оземь, а потом позволил ему повалить себя. Татарчонок взобрался на меня с ногами и, обнаглев, стал топтать мне живот. Я отругал его и отправил спать.
Вечером, когда мы с Урумой поили коней, я шепнул ей, что староста подарил мне пять лей и уговаривал отправиться пить и веселиться к гагаузкам, в Корган. Я думал, что она рассердится. Но она не рассердилась. Напротив, засмеялась. Потом, поборов смех, сказала:
— Поезжай, Ленк, поезжай. Веселись, сколько душе угодно. Я слышала, что там, в селе, есть трактир. Отправляйся в трактир, но, гляди, не слишком напивайся, а самое главное — не прикасайся к тамошним девушкам.
— Напиться я не напьюсь, а вот к девушкам…
— Помни, они все заражены дурной болезнью.
— Мне что-то не верится, Урума. Ты… ты хочешь меня напугать.
— Я хочу тебя уберечь, Ленк. Разве ты не заметил? Когда гагаузы работали у нас, их к дому близко не подпускали, а кормили из глиняных мисок — нарочно купили у гончара.
— Это-то я заметил. Но я думал, что так уж заведено.
— А когда гагаузы ушли, мама собрала миски и горшки, из которых они пили, и разбила. А черепки зарыла глубоко в землю, возле стены в глубине двора.
— Этого я не знал.
Мы взяли арапники, отогнали лошадей от желоба и разошлись. Урума начала гоняться за Хасаном по двору и не успокоилась, пока несколько раз не огрела его как следует. Я недоумевал, зачем она это делает. И когда догадка пронзила мой ум, мне стало стыдно самого себя.