— Хоть ты, наверное, придурок, но все ж подойди поближе, мы хотим тебя разглядеть.
Я не стал ждать второго приглашения. Подойдя к ним, остановился, отвесил глубокий поклон, такой же, как вчера, когда навещал жену Панделе Палеу.
— Ишь ты какой! Погляди, Маргиоала! Что ты скажешь об этом обалдуе? Никак, он считает нас парикмахершами. Наклоняется так, словно мы и впрямь парикмахерши.
Маргиоала резко прикрикнула на меня:
— Эй, разогнись, а то горб вырастет! Распрямись и иди к нам, цыпленок… Это и в самом деле не Гае, Бибина, это Цыпленок, Хромой Цыпленок…
— Как бы не так!.. Это не Цыпленок… Это его брат, Могыля. У Цыпленка ноги здоровые, а Могыля прихрамывает.
— Нет, — возразил я весело. — Я не Цыпленок и не Могыля. Я оба разом.
Они покатились со смеху. Я спросил:
— Разве я не говорил, что вы меня не знаете?
— Твоя правда.
Они замолчали. Замолк и я. Где-то на соседней улице раздался свисток полицейского. Проснулись и принялись лаять на луну собаки из ближних дворов.
Девушки пошептались. Подвинулись, уступая мне место. Я поблагодарил и уселся между ними. Некоторое время они разглядывали меня при голубоватом свете луны, прижимаясь ко мне все теснее…
— А ведь он худой, — сказала Бибина, — худой как вобла.
— К тому же плешивый, — добавила Маргиоала.
Бибина протянула руку и провела ею по моей голове.
— Нет, он не плешивый. Он наголо острижен. Должно быть, из арестантов. Наверное, спер у кого-нибудь курицу и попал в каталажку.
— Ты думаешь?
— Думать я ничего не думаю. Но вижу, что он острижен, как арестант.
— Стрижен-нестрижен, речь теперь не о том. Что нам с ним делать? Оставить сидеть промеж нас или привязать ему к хвосту жестянку и натравить на него собак?
— Пусть остается с нами, — ответила Бибина.
Деревянная скамья была мала. Девушки — напротив, пухлые. Они чуть не раздавили меня. Сначала меня обняла и поцеловала взасос — словно намереваясь выпить всю мою душу — Маргиоала. Потом обняла меня и Бибина. И тоже поцеловала взасос. И тоже с намерением выпить из меня всю душу. Но им это не удалось. Душа моя осталась при мне. Держалась крепко. А может, ее у меня уже не было. Может, я ее успел потерять и не заметил, как. И лишь тело, худое и утомленное, признало себя побежденным. Словно огромная теплая волна затопила меня, проникая внутрь. Я спросил:
— А почему вы сидите ночью за воротами одни? Вы что — вдовые или вас бросили ваши возлюбленные?
— Мы замужем-то и не были, так что о вдовстве говорить нечего, а вот возлюбленные… Возлюбленные нас и впрямь вроде как бросили, — отозвалась Маргиоала.
— Они сказали, что…
— Довольно болтать-то, — оборвала ее Бибина, протянув руку за моей спиной и толкая соседку в бок. — Не выдавай ему наших тайн. Мы с ним еще и познакомиться не успели, откуда нам знать, умеет ли он хранить тайны.
Я хранил в своем сердце много чужих тайн, — пожалуй, слишком много. Но не стал бахвалиться и сказал:
— Ты права. Я не умею хранить чужие тайны. Я даже свои собственные секреты хранить не умею. Стоит чуть забыться, как мой проклятый язык уже успевает ляпнуть лишнее, и я, как последний дурак, сам себя выдаю.
Моя бесстыдная ложь пришлась им по душе. Они расхохотались. Я засмеялся вместе с ними. Они хохотали во все горло. Я — тоже. Когда я под мухой, меня очень легко рассмешить. Трезвый… Трезвого меня рассмешить трудно, а то и вовсе невозможно. Девушки клюнули было на приманку. Одна прочирикала:
— Смотри, вроде не врет!
Но другая возразила:
— Как бы не так! Пройдоха, каких мало. Другого такого во всем городе не сыскать. Он ведь притворяется. Надуть нас хочет.
Я по-мужицки поскреб в затылке, пожал плечами и равнодушно произнес:
— Думайте, что хотите. Я сказал правду.
Маргиоала снова обхватила меня за шею и спросила:
— Ты из города, Цыпленок?
— Нет. Я мамалыжник из Омиды, что в долине Кэлмэцуя.
— Я бы и так не поверила, что ты из нашего города, — сказала Маргиоала.
— Почему?
— Потому что тогда я бы тебя знала.
Бибина ткнула меня кулаком под ребро.
— Вот что, разбойник, — сказала она, — нас на мякине не проведешь. Рожей ты вовсе не похож на деревенского. — Она потянула носом воздух. И добавила:
— И луком от тебя не пахнет. Чесноком тоже. Пахнет колбасками и вином. Ты ел и запивал вином.
Она пощупала мне живот. И сказала:
— Хоть ты пил и ел, а поправиться не поправился.