Бибина зажгла спиртовку, стоявшую на полу в углу комнаты. Маргиоала сняла с полочки в сенях кофейник и приготовила три чашечки кофе. Нашлись и сигареты, и даже дорогие — «Пелишор».
Чашку горячего кофе я осушил в несколько глотков.
— Послушай… мы даже имени твоего не знаем… Ты надолго в городе?
— Недели на две, на три.
— А потом?
— Не знаю. Может быть, отправлюсь к себе в Омиду, а может, еще куда-нибудь подамся. Пока не решил. Я ведь могу ехать, куда захочу.
— Как это?
— А так. Куда захочу, туда и отправлюсь — вся земля моя.
Они засмеялись. Засмеялись и стали пить кофе — не торопясь, маленькими глотками, изредка затягиваясь сигаретой, словно избалованные комфортом старухи, успевшие обзавестись своими привычками. Они рассматривали меня самого, мою еще вполне приличную одежду и мои ноги. Мне показалось, что они хотят меня о чем-то спросить, но не решаются, — это они-то, которые до тех пор не останавливались ни перед чем. Я угадал их мысли.
— Наверное, вам хочется спросить, отчего я хромаю.
— Да, — призналась Маргиоала. — Ты такой от рождения или… с тобой потом что приключилось?
— Потом. Когда мне было двенадцать лет. После болезни.
— Да-а, — сказала Бибина. — Нелегко тебе придется в жизни. Нелегко, хоть ты и говоришь, что вся земля твоя.
— Легко, трудно… какая разница… Но трудно мне придется, наверное, не столько из-за ноги, сколько из-за головы.
— Как это из-за головы? А что у тебя с головой? Я вижу, ты острижен наголо.
— Что-то в ней помутилось, и мне с ней не всегда удается столковаться.
— Вот оно как… Ну, тут мы ничем тебе помочь не можем. Лечить свихнувшихся — этого мы не умеем. Кабы умели, то перво-наперво подлечили бы свои головы.
Не знаю, что на них нашло, но они расчувствовались. Обе. Я, напротив, рассмеялся. Надеялся развеселить их своим смехом. Но ничего не вышло. Они по-прежнему сидели удрученные. И я сказал, чтобы прервать молчание:
— Уже полночь!.. Мне пора уходить.
Маргиоала взглянула на стрелки стенных часов.
— Какое там! Полночь давно прошла. Скоро уже утро.
Бибина приготовила постель — широкую, словно на пять-шесть человек, и очень соблазнительную. Девушки обратились к иконам. Перекрестились, перекрестился и я. Маргиоала вынула из шкафа шелковое полотенце, развернула его и набросила на иконы. Потом подошла к двери, задвинула щеколду и повернула выключатель. Нас поглотила темнота. В темноте было слышно лишь, как с легким шелестом падали одежды с их пухлых тел. Ко мне снова подкралась тоска. Теперь, во тьме, она приняла облик змеи. Обвила меня. Стиснула. И начала кусать мою слабую плоть. Я услышал шепот Бибины:
— Ты что, Цыпленок, не собираешься ложиться?
Я ответил, и голос мой показался мне чужим:
— Да нет, ложусь.
Этот голос был вообще ничей, и мне стало страшно.
Уже занимался день, когда я ушел от них. Девушки, все еще в длинных ночных рубашках, надев на босу ногу домашние туфли и накинув на плечи шерстяные шали, проводили меня до ворот. Прежде чем расстаться, сорвали с клумбы гвоздичку и воткнули в петлицу моего пиджака. Я опустил голову, чувствуя, как у меня пылают щеки.
— Приходи еще. Вечером. Мы будем сидеть у ворот.
— А если вы будете не одни?
— Тогда поздоровайся и иди своей дорогой. Не сердись и не унывай. Попытайся в другой раз.
— А если вы снова будете не одни?
— Попытайся еще, пока не повезет, — как вчера вечером.
— Странные вы девушки.
Бибина засмеялась. А Маргиоала ответила:
— Какие уж есть. Других мама уже не рожает. Не потому, чтобы не хотела, при ее-то красоте, а потому, что умерла через час после того, как родила нас.