— Браво, Валентина! Браво, девочка. Если бы вы подольше посещали школу, то стали бы актрисой. А вы пошли… А вы пошли туда, где вы теперь…
— Я пошла, куда толкнула нужда, господин учитель…
В комнате, где уже стоял резкий запах распаренных немытых тел, пота и старой обуви, на какое-то мгновение повеяло тонким ароматом счастья, и все мы почувствовали, как его легкое дуновение коснулось наших лиц! Учитель, все еще взволнованно блестя глазами, сказал девушке, что у него нет к ней больше вопросов. Валентина прошла на свое место, опустив голову, обрадованная и в то же время чуть опечаленная своим успехом. Ободренный доброжелательным настроением преподавателя, Филипаке Арэпаш поднял руку и стал убедительно просить, чтобы его проэкзаменовали еще раз, — он хочет более высокую оценку. Его просьба была удовлетворена. Однорукий вышел к доске, размахивая своей черной культей, и на этот раз отвечал более удачно.
— Тебе можно поставить семерку. Смотри, я переправил тебе пятерку на семерку[14].
— Спасибо, господин учитель, спасибо от всей души.
Туртулэ пробежал глазами журнал. Выбрал наугад чью-то фамилию. И я услышал, что он вызывает меня. От неожиданности я вздрогнул, вскочил на ноги и выпалил, как в казарме:
— Я!..
Он предложил мне выйти к кафедре, чтобы лучше слышать ответ. Заметив, что я хромаю, улыбнулся. И с улыбкой сказал, обращаясь к классу:
— Хорошо живем! Ну просто как нельзя лучше! Только что я экзаменовал однорукого, теперь вот буду экзаменовать хромого. Дай бог, чтоб и он отвечал как следует! Пусть и он ответит хорошо, чтобы не омрачать нам сегодняшней радости.
Я ничего ему не сделал. Ничем не рассердил. Так отчего же он потешается надо мной? Я хотел задать ему этот вопрос. Но потом решил, что учителю просто не понравилась моя внешность, и успокоился, хотя и не совсем; поймал себя на том, что смотрю на учителя злыми глазами. Однако он ничего не заметил. Рылся в портфеле, отыскивая мою письменную работу. Нашел, вынул, склонился над ней и принялся читать. Зал, куда вместе с девушками и парнями, пришедшими на экзамен, набилось много посторонних, все еще хихикал над шуткой о хромом и одноруком, находя ее веселой и остроумной. Я заметил, что моя работа увлекла учителя. И молча ждал. Учитель весь ушел в чтение и — вещь для него необычная — прочел сочинение целиком, от начала до конца. Вновь перечитал страницу. Потом вместе со стулом повернулся ко мне и сердито сказал:
— Вы хотели смошенничать, сударь. Пытались смошенничать! Хотели бесстыдно обмануть меня, вы, босоногий барин! Вы пытались одурачить меня, это меня-то, кто прошел войну и выиграл ее! Солдата, который в сражениях и муках помогал создавать Великую Румынию! Лапотный дворянин! Вы изволили издеваться надо мной! Только я — опытный учитель, сударь… А вы… А вы — всего-навсего мелкая сошка!.. Вы списали. Да, да. Спи-са-ли! Пришли на экзамен с какой-то книжонкой в кармане и, воспользовавшись моей рассеянностью, раскрыли ее и наглым образом списали. Зачем вы это сделали? Ведь я же предупреждал, что не жду от вас ничего особенного!
Я слушал его. Слушал и молчал. Длинноволосый и неопрятный, он все более и более распалялся, горячился и свирепел. Лицо его раскраснелось. Голос стал злым и визгливым:
— Бесстыдник! Разбойник! За письменную работу я ставлю тебе два. Слышишь! Двойку! Шалопай! Тупица! Мерзавец! Ставлю тебе двойку, чтобы ты зарубил это себе на носу, чтоб в другой раз неповадно было. А теперь, бездельник, убирайся прочь, и чтоб хромой ноги твоей я в школе больше не видел, не то возьму палку и перешибу тебе хребет. Да! Да! Перешибу хребет…
Он выкрикивал мне в лицо еще какие-то слова, все больше раздражаясь и злобясь. Стоит ли передавать все это? Более получаса он изощрялся в насмешках, ругательствах и угрозах по моему адресу, пока не угомонился…
В этом городе не было цирка. Не было и театра. В кинематографе Джувелки только раз в неделю шел какой-нибудь старый фильм. Поэтому горожане искали любого случая развлечься. Некоторые из них вызнали, что могут присутствовать на устном экзамене в гимназии. И пришли, до отказа заполнив зал, в надежде услышать несусветную чушь от неподготовленных или тупых учеников и вволю посмеяться и повеселиться. Спектакль, устроенный Туртулэ, доставил им истинную радость и наслаждение. Они улыбались. Хихикали. Покатывались со смеху. Корчились от восторга на своих скамьях. А я… Я смотрел и слушал, нимало не волнуясь. Я знал, очень хорошо знал людей. За свою тогда еще короткую, но пеструю жизнь я уже успел побывать и в более серьезных переделках. В подобных случаях я приучил себя молчать и терпеть. Бывают обстоятельства, когда молчание и терпенье лучше меда и варенья. Вот и теперь я терпел и молчал. Но, кусая молча губы, я в упор смотрел на учителя. Мною вдруг завладело горячее желание навсегда запомнить все, что я слышу и вижу, запомнить все те несправедливые обвинения, сыпавшиеся на меня в присутствии целой толпы горожан, которые считали Туртулэ человеком хотя и не совсем в своем уме, но честным до кончиков ногтей, и потому верили ему, что бы он ни скачал. Видя, что я стою спокойно, с каменным лицом, не краснею от стыда, не возмущаюсь и даже не пытаюсь оправдываться, он в конце концов вовсе вышел из себя. Как ошпаренный вскочил со стула. Подбежал ко мне. И заорал прямо в ухо: