— Это сочинение слишком хорошо, чтобы родиться в пустой башке такого вот шалопая. Здесь, господа, на этих четырех страницах, запечатлены подлинные переживания, и это сделано талантливо, господа, сделано мастерски. Хе-хе! Уж мы-то разбираемся! Уж мы-то знаем! Нас не проведешь! Хе-хе! Хе-хе!.. Взгляните только на его наголо стриженную голову! Возможно ли, чтобы в этой башке скрывались сокровища? В этакой башке?
Мэтрэгунэ, тот, что высказался, когда разбилось окно, прогудел низким голосом:
— А вы устройте ему проверку, господин учитель, к чему тратить столько слов? Устройте проверку. Испытайте его. Пусть он в присутствии всех, перед всеми нами, напишет другое сочинение.
— Да, да, проверку, устройте ему проверку, — подхватили и другие, радуясь, что история запутывается и затягивается.
В окна било яркое солнце. От духоты и тяжелого раскаленного воздуха было трудно дышать. От запаха пота, немытых тел, старой, месяцами не сменяемой обуви у меня разболелась голова. Учитель, скорее сомлев от зноя и невыносимой духоты, нежели уступая просьбе класса, проговорил вялым голосом, которому он попытался придать отеческую интонацию:
— Возможно, дети, вы правы, а может быть, и нет. Но так и быть. Чтобы потом не говорили, будто я злой и упрямый человек, я пойду вам навстречу. Будь по-вашему. Устроим этому шалопаю еще одну проверку.
И он вместе со стулом повернулся в мою сторону.
— Вы согласны еще на одну проверку, господин школяр?
— Согласен, господин учитель. Согласен и благодарю вас.
Все засмеялись. Туртулэ засмеялся тоже. Я поколебался, не засмеяться ли и мне? И решил, что не надо. И не засмеялся. Не только не засмеялся, но изобразил волнение и озабоченность, словно у самых моих ног разверзлась пропасть. Учитель снова порылся в своем большом, раздувшемся портфеле и извлек из него лист бумаги, слегка помятый, но чистый. Поставил в уголке свою подпись. Протянул мне с доброжелательным напутствием:
— Прошу, господин праздношатающийся! Усаживайтесь здесь, на кафедре, вместо меня, на этом стуле, так, чтобы вас мог видеть я и весь зал… чтоб мы видели, как на вас нисходит вдохновение… как вы творите… А писать вы будете, сударь, о том, как… Нет. Вы изложите мне ваши впечатления… Впечатления от вашего пребывания в школе, вчера и сегодня… Напишите мне о жизни, сударь, в том смысле, как я уже как-то вам объяснял. Убедите нас в вашем умении мыслить, дайте нам возможность определить, способны вы или нет собственной головой — да, да, вашей собственной наголо стриженной и по всем приметам пустой головой — сочинить что-нибудь путное.
Я вежливо поблагодарил, сел за столик, с трудом собрался с мыслями. От напряжения тело словно закоченело. Лишь правая рука двигалась раскованно. Я опробовал перо. Писать можно. Склонился над бумагой и принялся за работу. Попытался унять волнение. Мне это удалось. Никто при всем старании не мог ничего прочесть на моем лице. В наступившей тишине я тотчас почувствовал, что все взгляды устремлены на меня. Туртулэ послал кого-то в канцелярию за стулом. Когда стул принесли, он уселся у окна и начал устный экзамен, вызывая учеников по списку в классном журнале. В мою сторону он больше не смотрел. Я тоже не смотрел на него. Я вообще не смотрел ни на кого вокруг. Впрочем, даже если бы я захотел, то не смог бы этого сделать. Взгляд мой был устремлен назад, на то, что уже произошло и что мне предстояло воскресить в памяти и изложить на бумаге. Мелким, убористым, но четким, почти каллиграфическим почерком я описал, как за день до этого познакомился и даже подружился с Филипаке Арэпашем, обыграл мощенный камнем пыльный школьный двор и подробно описал отдельные группки толпившихся там великовозрастных школяров. Усмехаясь про себя, набросал смешные портреты наиболее запомнившихся мне парней, среди которых оказались и оба близнеца Мэтрэгунэ, увлекающиеся спортом. После чего, старательно подбирая наиболее подходящие слова, рассказал о том несколько забавном впечатлении, которое произвел на меня сам Туртулэ при своем появлении в классе. Я нарочно сгустил краски, живописуя его волосы, лицо, очки, руки. Потом в подробностях описал его наряд. Не забыл ни штиблет, ни старых, в узлах, шнурков. Не простил ему ни малейшей из тех странностей, которые успел подметить и которые были неотъемлемой частью его натуры. Напротив, с беспощадной жестокостью подчеркнул и усугубил эти странности. Ярость, клокотавшая во мне, которую я до тех пор всячески сдерживал, теперь нашла выход и разыгралась, как норовистая лошадь. Страдания, молчаливо перенесенные мною по милости Туртулэ из-за его насмешек, принесли теперь свои плоды: я упивался местью, не скупясь на выражения, от которых в иных обстоятельствах сам пришел бы в ужас. С аудиторией, помиравшей со смеху, когда Туртулэ обвинил меня в списывании, я рассчитался в нескольких фразах, достаточно едких и злых. Под конец упомянул и об издевательствах, которым подвергся уже сегодня, здесь же в классе. Не забыл ни единого слова учителя, ни одной угрозы, ни его несправедливости и неуместной попытки ударить меня. Прошел час, когда я поднялся с места и сказал: