Я пожалел, что так глупо заговорил с ней о деньгах. Но гнев Валентины уже остыл. Мы пошли дальше. Я шагал рядом с нею.
— Ты рассердилась на меня? Прости, пожалуйста.
— Да, рассердилась. Но в конце-то концов ты вправе спрашивать о чем угодно. Ты ведь меня почти не знаешь. Можно сказать, просто совсем не знаешь. Чего же требовать от человека, который совсем не знает другого?
— Я больше ни о чем не стану тебя спрашивать.
Я замолчал. Валентина задумалась о чем-то своем. Потом заговорила:
— В каком-то смысле ты прав. Даже очень. Если бы я захотела, я могла бы получать деньги, вовсе не работая. Там… У госпожи Гарник хватает клиентов, которые падки на свежий товар. И я… Я могла бы сделаться таким свежим товаром. И получать деньги, не работая. Но я не хочу. Я стала бы противна себе самой.
— А девушки… которые там служат… тоже противны сами себе?
— Одни да. Другие нет. Привыкают со временем. И уже ничего не чувствуют, как животные. Человеческого в них — только речь да внешность.
Я не нашелся, что сказать. И, чтоб не молчать, повторил за нею:
— Как животные…
Валентина пропустила мое бормотание мимо ушей. И продолжала:
— Вот так-то, дружок! Нам, беднякам, только и остается — засесть за книги. Выучиться грамоте и сохранить честь. Сохранить честь и жизнь. А иначе… Иначе остается либо согласиться на разврат и бесчестье, либо подохнуть, как нищему, работая на чужих.
Разные мысли бродили в моем мозгу, и я мог бы поделиться ими с нею. Но решил, что не стоит. Мы ведь едва успели познакомиться. И я удовольствовался тем, что пережил эти мысли про себя. Валентина торопливо договорила:
— Сама я скорее повешусь, чем соглашусь на бесчестную жизнь.
Возможно, она говорила то, что думала. А может, это было пустое честолюбие, желание прихвастнуть. Мне часто случалось встречать людей, которые тем горячее распространялись о чести и невинности, чем глубже успели погрязнуть во лжи и разврате. Отчего, однако, зародились во мне такая подозрительность и неприязнь к Валентине? Не знаю. Зародились — и все тут! А с какой это стати я должен был довериться и воспылать к ней дружеским участием? Всему виной люди! Они научили меня быть постоянно начеку и — чтоб не обжечься — дуть не только на горячее молоко, но и на воду… По дороге нам попадались торговцы; в ожидании покупателей торчали на пороге лавок и магазинов хамоватые продавцы. Они глазели на нас и отпускали по нашему адресу грубые шуточки. Одних потешала моя хромота. Других соблазняла и дразнила пышная, хорошо сложенная и привлекательная фигура Валентины. Я же… Я был необыкновенно горд тем, что иду на виду у всех рядом с такой красивой, статной и соблазнительной девушкой, какой была служанка госпожи Гарник.
— Валентина начала ходить в школу, гляди-ка, — высказался один из олухов, торчавший в дверях лавчонки «Продаем аршинами», где торговали ситцем, — Валентину потянуло в школу…
— Вот увидишь, она еще захочет стать профессором, — подхватил другой. — Профессором кое-каких наук…
Может быть, нам следовало остановиться и рассчитаться с нахалами той же монетой, разнести их в пух и прах. Однако мы решили сделать вид, что не понимаем, о ком речь, и продолжали идти своей дорогой. Едва успев пообещать Валентине ни о чем ее больше не расспрашивать, я, притворившись забывчивым, все-таки спросил:
— Валентина, ответь мне, конечно, если захочешь, почему ты поступила в услужение именно к госпоже Аспазии Гарник? Как ты решилась на этот шаг?
— Два года назад, когда я приехала сюда из Меригоалы, мне не удалось найти никакой работы. Проискала целую неделю, и оказалось, что все напрасно. Тогда-то, как многие другие, я и поступила туда, куда меня взяли. Не только госпожа Гарник, но и все были уверены, что я недолго продержусь и скоро стану заниматься тем же, что и остальные. Однако я решила — пусть себе думают, что хотят, и говорят, что угодно. И держалась изо всех сил. Буду держаться и дальше. Потому что, если хочешь знать, меня вовсе не соблазняет тот разврат, который я вижу вокруг. Напротив. Все, что я вижу, только укрепляет меня и не дает мне оступиться. Можешь мне поверить, я не оступлюсь. И буду учиться. И выучусь. К тому же ученье дается мне без особого труда.
Она взяла меня за руку. Сжала ее и улыбнулась.