А он смотрел на меня, казалось, понимая, что со мной происходит.
— Так об этом подумали другие, — мягко сказал мистер Глен. — В работе разведчика неожиданности неизбежны. И вместе с тем это — работа, обыкновенная работа, которая нам с тобой предстоит. Это приказ, и его надо выполнять.
Я молчал.
— Наконец, Юри, ты должен понять, — продолжал мистер Глен. — Пришло твое настоящее дело— твоя благодарность Америке. За все. Может, у тебя нет внутренней потребности к этой благодарности? Тогда так и скажи.
— Я очень благодарен за все вам… Америке, — сказал я почти автоматически, потому что продолжал думать о своем.
— Может, ты просто боишься? — спросил он.
Я даже вздрогнул:
— Да, я боюсь…
— Кого? Чего? Может быть, советской контрразведки?
Я удивленно посмотрел на него:
— Об этом я не думаю.
Мистер Глен поднял брови:
— Что же тогда?
— Я не могу объяснить. Там было детство. Я боюсь увидеть наш дом…
Мистер Глен засмеялся и, сев против меня, сказал с облегчением:
— Ну и напугал ты меня, Юри. Признаться, я за тебя очень боялся; думал, неужели после всей нашей дружбы мне придется расправиться с тобой, как с жалким трусом, забывшим о присяге. Сделать это мне было бы нелегко, я ведь люблю тебя, дорогой мой мальчик, загадочный русский парень! В общем, мы солдаты и получили приказ…
Он говорил со мной ласково. Это был единственный близкий мне человек на земле. Я очень любил его. Я готов был сделать для него все, что он скажет.
11
Подготовка к поездке в Россию заняла несколько месяцев. Мы изучали советские законы, знакомились с важнейшими событиями внутри страны и ее международных отношений, читали даже произведения советских писателей. Надо сказать, что программа этой подготовки была очень обстоятельной. Кроме того, я еще на одном немецком заводе изучил токарное дело.
Мистер Глен работал вместе со мной и был одинаково требователен и ко мне и к себе. Видя это, я проникался все большей уверенностью в успехе нашего дела.
Осенью мы с мистером Гленом расстались… Закончив подготовку, я отправил заявления в советское посольство и в другие советские инстанции и поселился возле Мюнхена, где жили перемещенные лица из Советского Союза.
Я думаю, найдется когда-нибудь человек, который опишет трагедию сотен тысяч людей, оказавшихся между небом и землей и названных мертвым словом «перемещенные». Я же считаю своим долгом рассказать, что я там увидел, хотя к моей истории это прямого отношения не имеет. Впрочем, как сказать…
Я стоял у барака, курил.
Ко мне подошел старик и, извинившись, попросил оставить для него окурок. Вид у него был страшный. Он был настолько худ, что лицо его потеряло живое выражение. Тусклые глаза утопали в глубоких ямах. У него совершенно не было зубов.
Я отдал старику всю пачку.
Он взял сигареты и стал осторожно выспрашивать, кто я такой. Я рассказал ему о поездке с матерью в Аргентину и о том, что теперь делаю все, чтобы вернуться на родину. Он испуганно оглянулся по сторонам:
— Никому не говорите о возвращении домой.
— Почему? — удивился я.
— Вас прикончат бешеные, — ответил он. И, видя, что я ничего не понимаю, пояснил: — Те, которые на жалованье у американцев.
Его тело мелко-мелко затряслось, и глазные впадины начали наполняться слезами. Я взял его под руку и довел до скамейки.
Мы сели. Он жадно докурил сигарету и немного успокоился. Потом рассказал, что жил в Орле, работал учителем истории. Во время оккупации гитлеровцы увезли его в Германию. Перед этим палачи гестапо замучили двадцатилетнего сына, которого заподозрили в связи с партизанами… Давным-давно кончилась война, а он все здесь, и теперь у него нет надежды вернуться домой.
— Смерть не страшна, мне бы перед концом хоть на минутку увидеть родную землю, — сказал он, смотря вдаль своими тусклыми глазами.
— Вам хорошо жилось там… в России? — спросил я.
— Жизнь меня как-то не радовала — жена умерла, потом дочка… Война… Сын… Смерть за смертью…
— И вы хотите вернуться? — удивился я.
— Там же родина… родина… — услышал я тихий голос, и снова тело его затряслось.
— Почему же вы до сих пор не заявляли о своем желании вернуться?— спросил я.
— Я заявил еще в сорок пятом году. Сразу, как только наступил мир. Тогда бешеные отбили мне легкие. Таких, как я, здесь тысячи… тысячи… Держите и вы язык за зубами, — тихо и беспомощно сказал он.
На другой день я был в Мюнхене у капитана американской разведки Долинча, который возглавлял специальную группу сотрудников, изучающих перемещенных лиц. Я рассказал Долинчу о старом учителе из Орла и спросил, нельзя ли для него что-нибудь сделать.