Как это ни покажется странным или даже смешным, помог мне в те тревожные дни… мистер Глен. Я вспомнил, как он говорил мне, что на первом этапе самое главное — как можно прочнее внедриться в здешнюю жизнь. А что было моей жизнью здесь? Бригада и завод. Вот я и решил — надо работать и больше ни о чем не думать…
В среду Алексей сказал мне, что с этого дня я буду выполнять ту же операцию, что и Коля, и вдвоем мы должны дать полторы нормы.
Я волновался чертовски. Коля — тоже, за всю смену он ни разу не пошутил, не посмеялся. А в самом начале сделал первый в этом году брак — запорол деталь. Это случилось только потому, что он в это время смотрел, как работаю я.
Я выполнил норму на сорок три процента. Коля на сто три. Мы не дотянули всего четырех процентов. Но и без того я еле стоял на ногах.
После смены Алексей провел «летучку».
— Я думаю, Юру можно поздравить, — сказал он.
— Не надо обращаться со мной, как с больным ребенком, — сказал я.
— Работаешь ты точно, — продолжал Алексей, не обратив никакого внимания на мое заявление. — Станок чувствуешь и любишь. Когда заготовка уже в станке, ты работаешь красиво. Но у тебя до черта лишней суеты при съемке готовой детали и при закреплении заготовки. Из-за этого ты теряешь много времени. Обрати, Юра, на это внимание. Тут все важно: место, куда кладешь готовые детали, заготовки и даже концы для обтирания рук и деталей. Погляди, как продумано это у ребят…
Я внимательно слушал его и в эти минуты совсем не думал о том, что сейчас и происходит то прочное внедрение в здешнюю жизнь, которому учил меня мистер Глен.
На другой день я выполнил норму на шестьдесят один процент. Ребята кричали «ура» и после смены затащили меня в павильон «пиво-воды». Там было дымно, тесно и весело. Мы пили пиво, чокаясь кружками.
— Держись, Юрка, за нас — человеком станешь! — кричал Кирилл и, обняв меня за плечи, прижимал к себе.
Честное слово, я чуть не заплакал тогда.
В пятницу я дал семьдесят четыре процента. А в субботу еле натянул шестьдесят и одну деталь запорол. Ребята утешали меня, говорили, что сегодня у всех не ладилось. Но я-то знал другую, настоящую причину. В субботу утром еще в общежитии я вспомнил, что завтра выходной и меня будут ждать тетя Лена и Пал Самсоныч. Сначала я решил твердо — не поеду. Зачем взвинчивать себя? Мне надо успокоиться, собраться и готовиться к делу, для которого я сюда приехал. Но ведь как раз дело требовало, чтобы я восстановил свои прежние знакомства. Мистер Глен говорил: «Твои старые знакомства еще прочнее укрепят тебя в той жизни». Он предупреждал, что для разведчика очень важен широкий круг знакомых. Но меня просто тянуло в Овражий переулок… Я боялся встречи с Пал Самсонычем и не мог туда не пойти. В субботу я все время думал об этом и в конце концов решил, что я не должен обманывать его: раз сказал, что приду, то должен сдержать слово. «Это нужно для дела», — сказал я себе. У меня было какое-то смутное и тревожное состояние, состояние путника, которого ожидает опасность, но он не может остановиться, продолжает идти вперед, втайне надеясь, что опасности на самом деле нет. Вот увижусь с Пал Самсонычем, сдержу, так сказать, слово, и все тревоги останутся позади.
В воскресенье утром я сел на трамвай и поехал к Овражьему переулку.
Пал Самсоныч сидел на скамейке у дома. Я шел прямо к нему, но он не узнавал меня и равнодушно смотрел мимо, пока я не подошел вплотную.
— Пал Самсоныч, здравствуйте, — сказал я как можно непринужденнее.
— Юра! Ты?— тихо воскликнул он, тяжело поднялся и, шагнув вперед, неуклюже обнял меня и прижал к себе. — Юра! Юра! Дай посмотреть!
Он повел меня в дом.
Здесь все было по-другому. Перегородка между комнатами сломана. Фотографий на стенах не было. Только над столом укреплен небольшой портрет Ленина. Обеденный стол стоял посредине комнаты, а к окну был подвинут другой — огромный, сколоченный из грубых досок, он весь был завален бумагами. Кровать стояла возле этого стола, и на ней тоже были разбросаны бумаги. В комнате царил беспорядок. И сам Пал Самсоныч изменился. Не то чтобы он сильно постарел, но как-то опустился и не заботился о том, как выглядит, — давно не брился, рубашка на нем была мятая.
Он точно угадал, о чем я думаю, и сказал: