— А это не усложнит изготовление? — спросил Баранников.
— Наоборот, упростит,— ответил Гримм.—Весь вопрос в квалификации ваших токарей.
— Надо попробовать,— сказал Баранников.
Инженер Гримм посмотрел на часы:
— Я пойду в инструментальный цех и часа через два принесу сюда и новый чертеж и необходимый инструмент. Попробуем.
Немцы ушли. Антек, слышавший разговор инженеров, обратился к Баранникову:
— Не волнуйтесь, пан инженер, резьбу нанесем, как надо. Это для нас не новинка.
Гримм пришел только перед самым концом работы.
— Придется попробовать завтра,— сердито сказал он.— Инструментальщики оказались формалистами, требуют, чтобы наше предложение было официально утверждено дирекцией. Но я думаю, что сегодня же вечером на совете у шефа получу его… Немецкая аккуратность иногда становится чем-то вроде забора поперек дороги.
— Порядок есть порядок,— уклончиво высказался Баранников, страшно волнуясь, потому что в эту минуту он решил пойти на риск.
— Видите ли, коллега,— ответил Гримм,— бывает ситуация, когда темп работы становится самой главной целью. Причем целью не узко производственной или узко коммерческой, а государственной. И тогда все, что тормозит дело, следует устранять.
— Я понимаю, понимаю…— думая о пароле, сказал Баранников.
— Ведь глупо человеку, умирающему от жажды и добравшемуся наконец до оазиса, не давать пить, ссылаясь на то, что сырую воду пить опасно.
— Это верно,— улыбнулся Баранников, продолжая лихорадочно обдумывать, как бы так повернуть разговор, чтобы фраза о временах года не показалась странной.
— Как у токаря с рукой? — спросил Гримк.
— Все в порядке, спасибо. Гримм оглядел цех и сказал:
— Когда я вижу этих несчастных людей, работающих в духоте, без света и воздуха, я утешаю себя только одной мыслью: что на фронте солдатам еще хуже, особенно в такую, как сейчас, холодную, дождливую погоду.
Баранников на мгновение затаил дыхание и затем как бы с иронией сказал:
— Любое время года имеет свои прелести…
Ни один мускул не дрогнул на лице Гримма, он продолжал вглядываться в сумрачную мглу цеха. Баранников уже готов был подумать, что пароль пролетел мимо, но в это время Гримм медленно повернулся к нему и, смотря в глаза, сказал:
— Так же, как и любой возраст человека…
Они долго молчали. Надо понять, что означали для них эти минуты. Еще недавно каждый из них мог думать о другом все, что угодно, а сейчас они оба знали: у них здесь одна общая судьба.
— Я давно жду вас,— тихо сказал Гримм.— Я уж думал, что связь потеряна. Кроме того, мне сообщили, что ко мне обратится француз.
— Это он передал мне пароль.
Гримм улыбнулся:
— Союзники и здесь?
В цех вошел Лидман. Гримм показал на него еле заметным движением головы:
— Этого остерегайтесь.
— Ну что, коллега, разве я не говорил вам, что инструментальщики потребуют визу доктора Гросса? — сказал, подходя к ним, инженер Лидман.
— Формалисты везде одинаковы,— ответил Гримм.— Вы будете сегодня на вечернем совете у шефа?
— Непременно.
— Поддержите меня?
— Конечно, коллега. Да это и не потребуется. Доктор Гросс сам ухватится за вашу идею.
Рев сирены возвестил об окончании работы. Немцы пошли к себе, а Баранников — в тот угол цеха, где обычно после работы собирались инженеры.
Домой Баранников снова шел в паре с Шарлем Бор-саком.
— Контакт установлен,— тихо сказал Баранников.
— Да ну? — излишне громко воскликнул француз и сжал руку Баранникову.— Замечательно! Замечательно!..
12
В окно хлестал злой осенний дождь, тревожно и уныло гудел лес, порывы ветра были похожи на штормовой прибой. В комнате было холодно и сыро. Баранников ничего этого не замечал. Он думал о том, что произошло в этот необыкновенный день. И все, что он вспоминал, пронизывала одна радостная и гордая мысль: вот она, боевая солидарность коммунистов! Куда бы судьба их ни забросила, они остаются коммунистами, умеют найти друг друга и начать борьбу. Нет, мерзавцы, всех нас вы не уничтожите. И, если нас останется хотя бы двое, или даже один, мы все начнем сначала, и к нам придут новые тысячи борцов. Коммунист — это звание бессмертно. Бессмертно… Где, когда он слышал это?
Баранников вспомнил, как у них на заводе хоронили однажды начальника цеха. Был он старым большевиком, недюжинным организатором производства и замечательным человеком. Его знал и любил весь громадный завод. На панихиде выступил друг покойного, такой же, как он, участник Октября. И вот он сказал тогда, что не верит в смерть друга, что, на кого он ни посмотрит сейчас, он видит в них своего живого друга. Во всем светлом и благородном, что происходит и будет происходить в нашей жизни, он видит своего живого друга; Даже в боевых делах французских коммунистов он тоже видит своего живого друга. И это потому, что звание коммуниста бессмертно. Человек умереть может, а коммунист — никогда… Тогда Баранников подумал: «Сказано красиво, но правда-то проста и непоправима — замечательный человек и коммунист лежит в гробу». А сейчас Сергей Николаевич с необыкновенной ясностью понимал всю огромную правду тех красивых слов.