А Алекс... Боже, Бен даже не был моим братом. Само собой разумеется, что Алекс просто раздавлен. Знаю, что это глупо, он никогда бы этого не сделал, но мне страшно по ночам, что я проснусь от сообщения, что он покончил с собой.
Папа не хочет ничего плохого — он просто предлагает поехать с нами, потому что любит меня больше жизни, и заботится об Алексе тоже, но его доброта невольно поставила меня на колени. Я закрываю глаза и делаю ровный вдох, умоляя саму себя.
Нет.
Не делай этого.
Не смей, Сильвер Париси.
Ты не будешь плакать, черт возьми.
Мне уже дважды пришлось заново накладывать макияж; если я сейчас снова начну плакать, то у меня будут воспаленные глаза и буду хлюпать носом, когда приеду за Алексом, а я не могу... не могу так с ним поступить. Он был сильным для меня так много раз до этого. Сейчас мне нужно быть сильной для него.
Рассеянно беру черную повязку, которая висит на верхней части моего зеркала, пробегая пальцами по грозди маленьких черных шелковых цветов, которые украшают её. Горло пульсирует, когда я смотрю вверх, находя свои собственные глаза в отражении. Я не смотрю на папу. Если я это сделаю, то точно разрыдаюсь.
— Алекс не хотел, чтобы даже я приезжала. Думаю... — Боже, черт возьми. Это уже очень тяжело. Как, черт возьми, я собираюсь пережить сегодняшний день? Как я смогу смотреть в глаза своему парню, не разрыдавшись?
Не так давно он сказал что-то такое, что не выходит у меня из головы.
«Я не вынесу, если с тобой что-нибудь случится. Я не могу видеть твою боль и не чувствовать ее. Я не могу видеть, как ты страдаешь, и не чувствовать, как внутри меня что-то увядает и умирает. Я не могу видеть, как ты ранена, и не чувствовать, что я чертовски тебя подвожу».
Эмоции в его голосе поразили меня. Я видела, что он действительно имел в виду то, что говорил, что он страдал, потому что страдала я, но я думала, что это был жест, какой-то знак привязанности. Попытка с его стороны попытаться взвалить на свои плечи часть тех страданий, которые давили на меня. Но теперь я все понимаю. Я хочу взять на себя непосильную ношу, которая вдавливает Алекса в пол, но это чувство внутри меня — нечто большее. Гораздо большее. Я чувствую, что умираю. Я чувствую, что подвожу его, потому что ничто из того, что я могу сделать или сказать, никогда не смягчит эту боль. Какой бы мерой ни была взвешена душа, я чувствую, как она просачивается наружу, кусочек за кусочком, унция за унцией, шепот за шепотом. Каждую секунду, когда Алессандро Моретти приходится жить с осознанием того, что его младший брат мертв, я чувствую, что умираю от боли.
С того момента, как я встретила его, Алекс был светом, который рассеивал тени. Он был той силой, которая поддерживала меня. Он был чистой силой природы, непостижимой в своей сложности, которая удивляла и поражала меня на каждом шагу. Когда его рот изгибается в этой кривой, соблазнительной ухмылке, я снова влюбляюсь в него, и мне невыносима мысль, что, возможно, он никогда больше не сможет улыбаться.
Если Макс умрет…
Христос. Нет. Нет, нет, нет. Я не могу даже на секунду отвлечься от этой мысли. Во мне больше нет места для боли, теоретической или какой-то другой. Я уже полна до краев, слишком переполнена и раздута от горя, чтобы вместить еще одну каплю.
Собравшись с духом, надеваю на голову ленту из черных шелковых цветов и быстро укладываю вокруг нее волосы. Я выгляжу так чертовски нормально. Даже несмотря на синяки, я все равно выгляжу так, как я. Как это вообще возможно, когда я чувствую, что превратилась в кого-то совершенно не похожего на себя?
— Я ценю это, папа. Правда, — натянуто отвечаю я. — Но Алекс... он...
Что он? Психологически надломлен? Скорбит? Я не могу сказать точно. Я искала все обычные признаки горя, которые могут появиться у нормального человека, когда он теряет кого-то близкого, но с Алексом трудно точно определить признаки чего-либо. Он кажется пустым. Отсутствующим. Выпотрошенным. Когда он смотрит на меня, он меня не видит. Алекс смотрит сквозь меня, в какую-то темную, запретную пустоту. Он был втянут в эту пустоту неделю назад, туда, куда я не могу следовать за ним, и с тех пор он не может найти свой путь обратно. Я начинаю думать, начинаю волноваться, что он, возможно, не захочет всплывать из чернильно-черных глубин.