— Не ходи туда, Алекс. — Мой голос такой надтреснутый, такой надломленный. Мучительно тихий. Мне кажется, что я кричу эти слова, но маленький мальчик не слышит меня из-за мягкого жужжания моей матери.
Я следую за ними, потому что должен это сделать. Поднимаюсь по лестнице следом за ними, запах лилий и свежих летних полей наполняет мою голову, опьяняя и пугая. Мои ноги тяжелы, как свинцовые гири, сопротивляясь тяге времени и тому, что уже произошло, и чего невозможно избежать.
Все произошло совсем не так…
Все произошло совсем не так…
Все это неправильно.
Кухня была солнечным местом, теплым и купающимся в счастливых воспоминаниях моего детства. Когда я ступаю на лестничную площадку, завершая подъем по узкой, покрытой ковром лестнице, я иду прямо в зиму. Здесь нет никаких счастливых воспоминаний. Только раздробленные осколки горя впиваются острыми зубами в мою кожу, скручиваясь под ложечкой, холодное чувство тревоги наполняет меня с головы до ног. Синий и серый, черный и тяжелый.
Мать ведет меня в свою спальню, комнату, где она обычно была в своей депрессии, откидывая одеяло на своей кровати, когда ей хотелось кричать и проклинать меня — полные ненависти слова, которые никогда не звучали правильно, извергались из ее рта.
Я вхожу следом за ней, и от моего дыхания образуется туман. Здесь так заледенело и холодно, как в холодильнике для мяса. Как в морге. Моя мать больше не держит меня за руку. Она лежит на полу, ноги искривлены и расставлены под странными углами, подол ее прекрасного платья пропитан красным.
В ее руках был сверкающий серебряный пистолет.
Ее глаза находят мои, вращаясь в ее голове.
— Чего же ты ждешь, детка? Ты знаешь, что тебе нужно сделать. Все нормально. Быстро и просто. Давай просто сделаем это.
— Н-нет, мама. Нет.
Ее глаза закатываются, видно слишком много белого, как у испуганной лошади, вставшей на дыбы перед змеей.
— Все будет хорошо, детка. Все будет хорошо. Нажми на курок, и ты все увидишь. А потом мы можем спуститься вниз и съесть десерт. Это ведь то, чего ты хочешь, не так ли? Мы можем отпраздновать твой день рождения.
Горячий металлический страх поднимается вверх по моему горлу — вкус смерти. Маленький мальчик тянется к пистолету, желая сделать свою маму счастливой. Чтобы ей не было больно. Его маленькая рука дрожит от неуверенности.
Старшая версия меня переступает через маму, присаживаясь между стройным телом маленького мальчика и распростертым телом матери, но уже слишком поздно. Он уже прикасается к тяжелой стали. Он в двух шагах от того, чтобы отобрать у нее пистолет. Я сжимаю свои старшие, более мудрые руки вокруг его, крепко удерживая их на месте, не давая этому мгновению случиться.
— Не слушай ее, — шепчу я. — Это не та помощь, которая ей нужна. Этого... этого никогда не должно было случиться.
Но теперь я невидим для маленького мальчика. Я — будущее, которое он не может предвидеть. Только я могу оглянуться на то, что было, и увидеть его, дрожащего, испуганного, желающего дать самому яркому свету в его мире — единственное, о чем она когда-либо просила его.
Его маленькие руки прорезались сквозь мои, как будто моя хватка — это всего лишь дым, необратимое действие, уже продвигающееся вперед, умиротворяя богов времени.
То, что уже прошло, не может быть отменено…
— Не надо, — умоляю я. — Ради всего святого, послушай меня. Услышь меня. Не делай этого. Мы все еще можем сделать это правильно. Мы можем все изменить. Мы можем все это устроить! Если мы спасем ее, то сможем спасти и Бена!
Я лгу сам себе. Уже ничего не исправишь. Никогда не было способа исправить что-либо из этого. Когда я снова смотрю на маму, ее лицо — кровавое месиво, половина челюсти оторвана. Лужа крови впитывается в потертый ковер, густая и вязкая, такая темная, что кажется черной.