Дома думают: воюет! Когда ехали сюда, написал: "Еду на фронт". Приехал! Вместо первоклассного могучего корабля попал на задрипанный водолазный катеришко.
А было это так.
Где-то внизу, у черных, в ракушках, свай прижался катерок: был отлив.
— Эй, на калоше! — крикнул Бабкин, наклоняясь над краем причала. — Это корыто не захлебнется, если я спрыгну на него?
У низкой рубки стоял матрос в шапке и в рабочем бушлате без погон, сматывая в бухту пеньковый конец. Он не удостоил Женьку ответом.
— Оглох, детка? Иль у тебя вся родня такая? — полюбопытствовал Бабкин.
Матрос у рубки молча наблюдал, как ребята, цепляясь вещмешками и путаясь в полах шинелей, неумело спускались по отвесным сходням на палубу катера.
Когда ребята почувствовали под ногами твердую опору, на них смотрели уже двое. Вторым был матрос, только что выбравшийся из машинного отделения. По смуглому скуластому лицу нетрудно было признать в нем казаха.
— Позвольте доложить! — дурашливо выкатив глаза, обратился Бабкин к казаху. — Матросы Бабкин, Черданцев, Малахов и Кондаков прибыли для продолжения дальнейшей службы на ваш линкор!
Как и все механики мира, казах мял в масляных руках паклю. Он выслушал Бабкина и кивнул на матроса у рубки.
— Вон старшина, ему и докладывай.
— О, старшой! — весело подмигнул Женька и пошел к нему, будто к другу, с которым не виделся сто лет.
Старшина аккуратно домотал конец в бухту, еще какое-то мгновение наблюдал паясничание Бабкина и вдруг подал команду:
— Сми-и-р-рно!
Ребята невольно подтянулись, а Женька так и застыл с глупой улыбкой.
— Я старшина катера, старшина первой статьи Жигун, — жестким голосом представился моряк.
Невысокий, ладный старшина энергично пожал ребятам руки. Из-под черных широких бровей глядели пристальные и при его общей цыганской черноте неожиданно светло-серые глаза.
Жигун проверил документы. Бабкину сказал:
— Слова возьми обратно.
— Какие?
— Знаешь.
—Обиделся? Чудак!
— Ну! — взгляд Жигуна потяжелел.
— Беру, беру.
Жигун показал на кормовой кубрик.
— Здесь ваше место, располагайтесь.
Ушел в рубку.
— Ну и народ пошел! — покрутил головой Женька вслед старшине. — Обматеришь — обижается, в глаза плюнешь — драться лезет. Чего взъелся? Шуток не понимает!
— Не болтай чего попало, — заметил Мухтар (так звали казаха). — Язык не курдюк овечий, не тряси без толку. А катер наш не калоша, а плавединица.— Вот тут жить будете. Здесь тепло, есть печка.
По трапику в четыре ступеньки ребята спустились в кубрик. Он сверкал чистотой и порядком. Аккуратно свернутые водолазные рубашки лежали на рундуке; направо от трапика стояла железная печка; в ней с гудением пылали дрова. Горка смоляных чурок лежала рядом. Чувствовалось, что на катере есть хозяйская рука.
В кубрике было жарко натоплено, пахло суриком, олифой свежепокрашенных стен и резиной водолазных рубашек.
Напротив входа и по левому борту — двухъярусные койки. Женька критически осмотрел их, спросил неизвестно кого:
— Долго мы на этой плавединице загорать будем?
Никто не ответил.
За тонким бортом плескалась вода, поскрипывали кранцы.
Толик задумчиво посмотрел в иллюминатор на заснеженные береговые сопки, на низкое, хмурое небо, на бессильный цвет воды, иронически, с полупоклоном сказал:
— Поздравляю с началом службы в действующем флоте.
Сырой леденящий ветер воет в разрушенных этажах, зло бьет в лицо снежной порошей, жесткой, как дробь, и, перевалив сопки, уходит в тундру.
Прифронтовой Мурманск во тьме.
Тяжелые шаги патруля. Узкий луч фонарика вырвет из черноты лицо, документы — и опять мгла.
Ночь. Полярная.
В порту лес рангоута, мелодичный, как игра на ксилофоне, перезвон корабельных склянок. Снуют неутомимые буксиры, дымят, гукают, сипят паром. Дремлют океанские транспорты. Кивая длинной, как у жирафа, шеей, портальный кран выуживает из трюмов огромные тюки, бочки, ящики. В воздухе густо висят "вира!", "майна!" и заливистый свист боцманской дудки. Над всем этим властвует крепкий запах рыбы и смоляных досок.
Федор лежал на верхней койке, упираясь головой в одну стенку кубрика, а ногами — в другую. Если, лежа на спине, согнуть ноги в коленях, то они упрутся в подволок. — "Прокрустово ложе, — думал Федор. — Чуть подлиннее был бы — не уместился".