"Равные! — внутренне усмехнулся Федор. — Посадил, да еще о равенстве толкует".
Свиридов оглядел голые стены камеры и сказал:
— Место не особенно подходящее для беседы, но все же как раз для этого я и пришел. Парень ты образованный, начитанный, а вот есть у тебя пробел, герой.
Вытащил пачку папирос и снов сунул ее в карман.
Федор поморщился: "Чего он "героем" понужает?"
— Ну, скажи начистоту, как думаешь: прав ты или нет?
— Прав.
Лейтенант внимательно посмотрел на Федора, и, хотя ничего не сказал, но Федор вдруг почувствовал потребность оправдаться.
— Он, может, Васю убил, а я его раз по морде смазал и уже не прав? Всез их надо!..
— Всех?
— Всех!
— Так уж и всех?
— А что?
— Ну, а Тельмана? Вильгельма Пика, других немецких коммунистов?
— При чем тут они?
— Тоже немцы. Ты же говоришь: всех!
— Они — антифашисты, а эти — фашисты! — выкрикнул Федор.
— Не все.
— А может, этот рыжий как раз фашист!
— Может.
— Так в чем же дело? — опешил Федор. — В чем же я не прав?
— В том, что ударил пленного.
— Да не все ли равно: пленный или не пленный! Фашист есть фашист!
— Нет, не все равно. пленный и солдат — разница огромная. Особенно у немцев. Ты ненавидишь их за то, что они убили твоего брата. Это твои личные счеты с ними. А ты подумал, почему твой брат совершил подвиг? Подумал, что он совершил его не ради себя — в этом случае у него бы не получилось, — а ради своих товарищей, ради всех нас, во имя своей родины? Понимаешь?
Чем-то напомнил лейтенант в этот момент Федору отца. То ли словом "понимаешь", что любил говорить отец, то ли непоколебимой верой в то, что говорил.
— Ты ударил немца ради своего личного мщения за брата. Ты о другом не думал.
— Думал. О Макухе думал, — запротестовал Федор.
— О Макухе, может быть. Но так или иначе, ты совершил поступок, недостойный советского моряка. Ты унизил себя. Парень ты неглупый и должен понять, что уронил ты высокую честь Советского Союза, именно всего Советского Союза, а не только свою личную. Не удивляйся! Если хочешь знать, этим ударом ты уподобился самому немцу, ты поступил так, как поступают они. Понимаешь, война была содержанием жизни немцев из поколения в поколение. Злоба, душевная опустошенность, садизм поощрялись. Немецкий солдат привык видеть мир в каске и с оружием в руках, привык верить, что он господин, а другие народы — неполноценны, рабы, привык верить в силу автомата. А нам надо, чтобы он поверил в человечность человека. Надо, чтобы пленный понял, что жил он неправильно, что был орудием в руках негодяев, понял, что он был обманут, сбит с толку. А ты ему в зубы! Сейчас перед ним стоит сложнейший в его жизни вопрос: "Как быть дальше? Как жить дальше?" Сейчас он впервые в жизни САМ принимает решение. Понимаешь, САМ! Раньше за него думал фюрер. Ему так и говорили: "За тебя думает фюрер. Ты выполняй приказ". И он выполнял. Слепо, не думая. А сейчас он ДУМАЕТ! САМ! И наша обязанность помочь ему думать. А ты в зубы! Сейчас происходит процесс нравственного воспитания немца. Когда он поднял руки и закричал: "Гитлер капут!", то это был конец в его прежней жизни. И начало новой. Я недавно слышал песню пленного. Не нацистский марш и не фривольную солдатскую песенку, а песню — думу о родине. Ты только вдумайся, пленный сочиняет песню! И какую! О родине, о любви, о мире! Сейчас он не солдат, которого ты должен убить на фронте, сейчас он твой пленный. И надо, чтобы, когда вернется из плена, начал он строить такую же жизнь, какой живешь ты.
— Освободи его, он опять за оружие возьмется, —— больше из упрямства, чем из внутреннего убеждения, сказал Федор.
— Если так будем обращаться, возьмется. Вот и надо, чтобы больше он никогда не взялся за оружие, чтобы стал другом, а не врагом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Водолазы получили приказ выйти на разгрузку американского транспорта. Его затопили в заливе немецкие бомбардировщики.
Перед отходом на задание Бабкин притащил на катер бухту новенького манильского каната.
— На! И помни мою доброту, — сбросил Женька с плеч бухту.
— Откуда? — обрадовался Жигун, давно мечтавший именно о таком канате.
— Сорока на хвосте принесла.
— Какая сорока?
— А такая: черная с белым.
— Сороки — они воровки, — посерьезнел Василь. — Тащи-ка ты его обратно.
— Да ты чего? — удивился Женька. — Сам говорил: где достать?