Инеем покрыта и груда тетрадок в линеечку в элегантных обложках. Ничего не могу поделать — у меня большая слабость к тетрадкам в линеечку в элегантных обложках. У меня вообще слабость к писчебумажным товарам, к канцелярским отделам в магазинах и к бумажным складам. Тетрадки в линеечку (без полей) и в элегантных обложках я покупаю в иллюзорной надежде их исписать. Однако еще никогда, ни разу не удалось мне исписать тетрадь, как Господь велел, от корки до корки, хотя некоторые из этих промерзших до основания блокнотов все же частично заполнены. Несколько строчек или страниц беспорядочных заметок и шелест линованных листов, напрасно ждущих продолжения. Когда черные мысли начинают бродить в голове, когда бледные когти Мировой Пустоты впиваются в меня, я тянусь за новой тетрадкой и начинаю писать, не важно о чем, просто терапевтически высвобождая психофизический навык письма. Как сказал Гроховяк, со стихов которого все и началось: «Перо в руках — оно излечит раны. / Смерть станет далека, как было в детстве».[15]
Я иду наверх по деревянной лестнице (с трудом отрывая примерзающие подошвы), иду наверх завтракать, слышу хрип и ворчание собачьих глоток, сажусь за стол, беру хлеб, сыр и мед. Собаки, две живущие в вечной ненависти суки, успокаиваются и с достоинством усаживаются: одна по левую руку от матери, другая по правую. Я смотрю на них тяжелым взглядом, в котором мать ошибочно усматривает восхищение.
— Вот-вот, — говорит она, — бери пример с собак. Ты с собаки пример бери, — мать слегка повышает голос, — с собаки пример бери. Собака не пьет!
Я весь съеживаюсь, я чувствую, как обида закипает в моем сердце, в конце концов родная мать должна бы знать, что я глубоко убежден в превосходстве кошек. Единственное животное, к которому я испытывал привязанность, — кот по имени Глупелёк. В те времена, когда все были еще живы, а «смерть далека», кот Глупелёк катался под потолком по сконструированной мной канатной дороге, млея от разнузданной лени. Кот Глупелёк был настолько ленив, что ему даже не хотелось падать на четыре лапы. Когда в очередной раз конструкция рассыпалась и сооруженный из обувной коробки вагончик канатной дороги летел в пропасть, кот Глупелёк вместо того чтобы приземляться, как ему пристало, с кошачьей ловкостью, со всего маху шлепался пузом на покрытый линолеумом пол нашей огромной, словно фабричный цех, кухни. А потом лежал полумертвый и ждал, когда ему окажут первую помощь. Этот кот вообще постоянно лежал, возможно, с ходьбой у него был связан какой-то кошачий комплекс, потому что, когда он ходил, то по кошачьим меркам безобразно топал. Время от времени, как-то спорадически, в нем пробуждались некие зачатки амбиций, и он отправлялся на крышу якобы охотиться. Во всяком случае, он на это намекал. Но кутерьма, которую он там устраивал, его позорные промахи, плохо рассчитанные прыжки, бесполезные засады не там где надо, увы, обрекали его на постоянные провалы и унижения. Возвращался он сконфуженный и с явным облегчением укладывался на печи. Давно все это было, может, тогда, когда я впервые читал «Мертвые души», кстати, то же издание, что и теперь (изд-во «Ксенжка и Ведза», 1949, перевод Владислава Броневского, оформление обложки Леопольда Бучковского).
Время явно — как сказал бы какой-нибудь классический рассказчик — завершило круг. И дело не только в том, что хрупкий скелет кота Глупелька давно упокоился, глубоко закопанный под жасмином (где его душа — я не знаю и даже не спекулирую на этот счет; Екклезиаст, правда, не исключает существования души у животных, но я не пускаюсь в подобного рода рассуждения, потому что хочу оказать почтение памяти Глупелька, который был интеллектуально ленив и, не слишком любил метафизических изысканий), и не только в том, что я спустя годы снова читаю «Похождения Чичикова, или Мертвые души», дело прежде всего в том, что, как показывают все знаки на небесах и на земле, спустя годы у меня снова будет кот. Хануля должна в июне привезти его из Франции.