Бабушка, Дед, Отец, Епископ и жена его, когда они сидели в большой комнате на тех же, что и обычно, стульях и в тех же, что и обычно, креслах, разговаривая о городских лютеранах, неизменно дополняли фамилию соответствующим номером дома. Чешляр номер такой-то. Чиж номер такой-то. Пильх номер такой-то, говорили они. Я стоял в сенях под другой, вечно закрытой дверью, и в руках у меня тогда было то же, что и сегодня: тетрадка и карандаш. Я все еще там, я все еще слышу неясные голоса, и почерк мой все еще неразборчив. Я не знаю ни цифр, ни имен и должен терпеливо ждать. И лишь через много лет я услышу все это более отчетливо, начну догадываться о последовательности событий, установлю никому не нужную дату строительства дома, выясню, где кто жил и когда что было сказано, и запишу все это правой рукой в фатальной тетрадке. И познаю мимолетное удовлетворение ремесленника, в поте лица толкущего воду в ступе…
Поминки по футболу
Порой мне кажется, что футбол умер, исчез, перестал существовать. Мне кажется, что все стадионы мира закрыты, ликвидированы, футбольные поля вспаханы (по штрафной площадке за плугом идет пахарь, над ним звенит жаворонок), все лиги расформированы, бутсы повешены на гвоздь. Человечество внезапно, в одночасье, словно пораженное каким-то антифутбольным ударом или зараженное какой-то бациллой, вырабатывающей иммунитет против футбола, перестало в футбол играть и футболом интересоваться. Белой азиатской травой поросли ворота и почетные трибуны.
Сны у меня тоже кошмарные, я часто кричу по ночам, мне снится, что я сижу на скамейке запасных, я уже готов, уже размялся, уже оделся, на мне полосатая красно-белая майка, длинные черные трусы и щитки на голенях и коленках, я вот-вот должен выйти на поле и в соответствии со своими способностями решить судьбу матча; тренер с лицом Кшиштофа Козловского[31] наклоняется надо мной и говорит: «Ежи, теперь ты». И я встаю со скамейки запасных и уже готов, как разъяренный зверь, броситься в бой, но не могу, мои ноги будто ватные, будто связаны. И поле вдруг ни с того ни с сего начинает вздыматься, точно разбушевавшееся море, я веду мяч между скрытыми в траве руинами, готовлюсь к удару, и — совсем как наяву — у меня ничего не получается.
Газеты публикуют результаты матчей, печатают таблицы, на экране телевизора демонстрируется замедленная съемка: мяч летит из глубины поля, его принимает крайний нападающий, подает в штрафную, и форвард почти незаметным движением головы завершает атаку. Но таблицы, результаты и замедленные съемки — словно из какого-то другого мира, они принадлежат фантомной реальности, и представляется спорным, так ли бесспорно она существует. Футбол умер, и представляется спорным, борется ли еще «Краковия» за то, чтобы не вылететь из второй лиги, потому что неизвестно, существуют ли еще вторая и третья лиги. Когда-то, недавно, вчера, во сне, тридцать, а может, сорок лет тому назад — что можно было увидеть, придя на Блоне? От Рудавы до самых Аллей там играли в футбол. Десятки полей, не ограниченных никакой боковой линией, штанги, сложенные из одежды, а играли трое на трое, четверо на четверо или даже семеро на семеро. Играли с вратарем или без вратаря. Играли кто в чем мог, в полуботинках, в кальсонах, в брюках от костюма, в довоенных купальных трусах, в шортах, сшитых из союзнических парашютов или из сталинских штанов, босиком, в спортивных тапочках. Десятки, сотни людей собирались на сочной траве Блоней, точно на берегу Копакабаны, и начиналась великая бразилиада. На экране телевизора марки «Бельведер» игроки «Реала» и «Бенфики» противостояли друг другу, располагаясь на поле в прекрасной, как Мария Феликс, системе дубль-ве, и хотя до сегодняшнего дня тот финал (5:3 в пользу «Бенфики») вспоминается как самый мифический, фантасмагорический, наркотический матч в истории человечества, но уже тогда, под конец пятидесятых, никто не сомневался, что эти города из сна, Мадрид и Лиссабон, действительно существуют. Они были недоступны, их стадионы окружали массивные и сказочно непреодолимые ограждения, они были недосягаемы для органов чувств и для наших финансов — однако существовали в гораздо большей степени. Теперь, когда в общем-то можно в любой момент поехать на матч в Мадрид или Лиссабон и эти марсианские места стали частью всеобщего бытия, — они существуют в меньшей степени. Это вам уже не небесное тело, ангел или единорог. Они уже не так хрупки и призрачны, как гомулковская трава на Блонях. Ничего, ничего, ничего во времена Гомулки не было. А поскольку ничего не было, то ничего и не существовало. Не существовало ботинок на пробковой подошве и не существовало адидасов, не существовало футболок с номерами, не существовало ни вратарских свитеров, ни вратарских перчаток на микрорезине, не существовало ни наколенников, ни щитков, а по хорошему счету (точнее, по плохому) не существовало даже ворот и не существовало сеток на воротах. Не было футбольных мячей, а если и были, то или венгерские, которые невозможно достать, за триста четырнадцать злотых, или дешевые (неполных сто злотых) «универсальные мячи» со шнуровкой. Которые были меньше, чем венгерские футбольные, больше, чем гандбольные, тяжелее, чем волейбольные, легче, чем баскетбольные. Мячи-уроды. Мячи-гибриды. Мячи, лишенные идентичности. Мячи, изуродованные идеологией. Мячи порабощенные. Мячи без свойств. Мячи московские. Мячи марксистские. Мячи азиатские. Мячи от всех напастей. Насквозь тоталитарные «универсальные мячи», которыми по бедности можно было играть во что угодно и которые, в сущности, не годились ни для чего. Как те безразмерные костюмы, плащи и рубашки, которые никому не были впору и которые по бедности любой мог надеть по любому случаю. Мячи, попросту говоря, никакие, мячеподобные изделия, состоявшие в глубинной и темной связи с остальными предметами той эпохи: картонной обувью, яблочным джемом со вкусом персика, алюминиевыми вилками, напитком «Хербавит», колбасками из Лешно, вечным пером «Зенит», клееными книгами и всем остальным.
31
Кшиштоф Козловский (р. 1931) — с 1965 г. заместитель главного редактора «Тыгодника Повшехного», деятель «Солидарности», министр внутренних дел в первом некоммунистическом правительстве Тадеуша Мазовецкого.