Просыпаешься от беспокойных снов, и не важно, просыпаешься ли ты в обледенелом доме в горах или в нагретой, как мартеновская печь, высотке на Франческо Нулло, все равно ты весь трясешься от непонятной ярости, и напрасно упражняешь свои риторические способности, и притворяешься, что не знаешь, против кого должен свою муку и ярость обратить, притворяешься, что не видишь ни чистых элегантных тетрадок в линеечку, ни стопки первоклассной, девственно чистой, не тронутой чернилами бумаги на столе. И зачем притворяешься? Зачем притворяешься, если все равно ничего другого не умеешь? Ах, разумеется, ты притворяешься, потому что продолжаешь думать о той завлекательной чахоточнице, которая тебе во сне шахматы продавала, а в таких ситуациях — не важно, во сне или наяву, — ты всегда притворяешься. Думаешь о завлекательной чахоточнице и видишь ее отчетливо, видишь ее платье из черной тафты, губы, обведенные помадой Bourjois, серебряную цепочку на хрупком запястье, видишь ее отчетливо, и это хорошо. Литература — сон, но сон отчетливый, полносюжетный и с подробностями.
Сеанс с поклонницей
Петру Мухарскому[43]
Из фильма Вуди Аллена под названием «Разбирая Гарри» я запомнил мало, потому что ходил на это кино с поклонницей моего творчества. Поклонница моего творчества сидела рядом, умирала от хохота, с небывалым воодушевлением колотила меня кулаком в бок и время от времени многозначительно поглядывала то на меня, то на экран. Я сидел с каменным лицом, безо всякого удовольствия наблюдая за довольно вялым действием фильма, ничто меня не смешило, я не понимал спонтанных и радостных реакций поклонницы моего творчества, я злился.
Мне было непонятно, веселят ли поклонницу моего творчества некие до смешного мизерные аналогии между миром моей персоны и миром, представленным в фильме, или, напротив, ее (бестактно) веселит пропасть, которая лежит между мной и Вуди Алленом. Разумеется, между мной и Вуди Алленом лежит пропасть, но это не должно становиться поводом для грубой насмешки. Буду брутален: между поклонницей моего творчества и Элизабет Шу (сыгравшей в фильме роль Фэй, поклонницы творчества писателя Блока, сыгранного Алленом) тоже лежит пропасть, но я, проявляя галантность, не глумлюсь по этому поводу над несчастной Элизабет-Фэй. А вот опосредованное через мою персону глумление над Вуди Алленом является вдвойне бестактным, потому как оно попахивает протестантским антисемитизмом. Поклонница моего творчества, слыша часто и обильно летящие с экрана еврейские и антиеврейские анекдоты, прямо-таки животики надрывала со смеху; положим, она имела на это право — поклонница моего творчества как минимум по двум причинам может считаться еврейкой: первая причина такова, что одна из прабабок поклонницы моего творчества была по отцу Зингер, вторую причину можно назвать «солидарнической» — поклонница моего творчества родилась в 1968 году. Смейся, опрометчивая Суламифочка, смейся сколько угодно над антисемитскими шутками — меня, угрюмого, познавшего мрак нетерпимости протестанта эти, прости Господи, смачные анекдоты не веселят.
Скажу без обиняков: главный герой фильма Гарри Блок — писатель, я тоже писательством зарабатываю себе на булку с маслом, но на этом все аналогии между нами заканчиваются. Все остальное — принципиальные различия, или же аналогии фальшивые и призрачные, каковых фальшь и призрачность я сейчас раскрою и разложу по пунктам. Сделаю я это не только с целью просвещения поклонницы моего творчества, не только с целью публичной демонстрации разницы между творцом сарматским и творцом американским, а прежде всего с целью укрепления собственной идентичности и — что за этим следует — прояснения темных мыслей, которые периодически заволакивают мою голову. А посему раскрываю и раскладываю по пунктам.
Блок-Аллен пишет по-английски — я пишу по-польски. Он пишет на машинке — я пишу от руки. Блок-Аллен регулярно вступает с ближайшим окружением (то с невесткой, то с пациенткой жены, то с поклонницей его творчества) в интенсивные эротические связи, каковые связи, в свою очередь, исчерпывающим образом (лишь слегка изменяя реалии) описывает в своих книгах. Я — ничего подобного. В связи не вступаю и их не описываю, а если и изменяю реалии, то основательно и до неузнаваемости. И вообще, у меня есть граничащее с вредной привычкой правило изменения реалий, например, я пищу: «булка с маслом», хотя в реальности масла не ем, булки, разумеется, ем (но без масла), в реальности я абсолютизирую булки и отрицаю масло, в литературе же изменяю реалии, говорю о булке с маслом и объективирую тем самым представляемый мир. Пищу я, например: «моя вредная мать», хотя в реальности мать моя — женщина святая (святость не исключает вредности, кто знает, возможно, даже является ее условием); в литературе же, однако, я отрицаю ее святость, изменяю реалии и выставляю напоказ ее вредность, потому что как раз вредность матери тому «я», который пишет, абсолютно необходима для соответствующей композиции художественного произведения. Я пишу, например, что совершенно не помню прочитанных книг, но это — спровоцированная самоиздевательской тональностью Патрика Зюскинда подмена реалий, а на самом деле помню я гораздо больше, причем о вещах, которые помню превосходно, я не пишу вовсе, потому что интерес для меня представляет как раз исследование погруженной в вечную тень стороны беспамятства. Так что не существует чего-то такого, как косметическая замена некоторых реалий, потому что не существует реалий не важных. В равной степени и булка с маслом, и носимая в черепной коробке призрачная библиотека — это элементы конструкции, а не способы найти именам псевдонимы.
43
Петр Мухарский — известный журналист, сотрудник редакции «Тыгодника Повшехного», автор (совместно с К. Яновской) серии интервью с ведущими представителями современной польской гуманистики.