Когда я добираюсь до порога палаты интенсивной терапии и вижу, как непринужденно они кружат вокруг останков валяющегося без сознания наркомана, вижу, как ловко умащивают они его гноящиеся пролежни, запускают аппаратуру, которая позволяет ему дышать, оснащают этот растительный организм трубками, активизирующими самые стыдные физиологические функции, вижу, как естественно они относятся к доставляющим наибольшие хлопоты проявлениям человеческого естества, с его укромными уголками и его субстанциями, — тогда я понимаю: самым чарующим в этой профессии и в этом призвании является не что иное, как согласие на близость к чужой физиологии. Они заботливы, нежны и стерильно чисты, но у них еще есть невероятная свобода прикосновения. Без внутреннего сопротивления они перевернут с боку на бок и обмоют чье-то жалкое тело, состоящее только из хрупких костей да паршивеющей кожи.
Живые скелеты, у которых, к примеру, самой объемной частью ноги была коленная чашечка, я видел до сих пор лишь в документальных фильмах. Тот, кто лежат в палате интенсивной терапии, именно так и выглядит. Сестры-сиделки спасают его, делают все что могут, изо всех сил удерживая его по эту сторону жизни, а он и не подозревает, что находится в чьих-то руках. Он вообще не знает, что рядом с ним Анита, Виола и Мариола, существа из другого мира. Но все остальные, те, что находятся в сознании, знают. Мы все, кто едва-едва начал снова перемещаться на собственных ногах, хорошо знаем, что в любую минуту можем испытать на себе милость: милость прикосновения, милость измерения давления, милость укола или даже милость взятия крови. И мы втягиваем обвислые животы, напрягаем тщедушные торсы, искусно драпируемся в больничные одеяния. Нам, конечно, понятно, что мы дня сестер не мужчины из плоти и крови, а лишь разновидность неприятной субстанции, обременительный объект работы. Но ведь и те, кто вышагивает сейчас в дорогих шляпах по Флорианской улице, тоже являются прежде всего лишь движущейся материей, на которую к тому же ни одна медсестра и не взглянет. Да и вообще, не будем преувеличивать пресловутую мужскую скромность. Скажу грубо: кто умеет играть в футбол, забивает и в больничной пижаме.
Король ассенизаторов очнулся окончательно и на рахитичных, неуверенных, младенческих ножках кружит по отделению в поисках зеркала, которое бы висело достаточно низко. Ибо король ассенизаторов жаждет прояснить свой мрачный лик, то есть, говоря по-человечески, жаждет побриться. Ужаснейшие проклятия, к счастью, только наполовину членораздельные, срываются с его пока еще непослушных губ: все зеркала висят на высоте для него недоступной. Так что в конце концов он возводит шаткую пирамиду из больничных табуреток, взбирается на нее и, стоя на самой вершине, намыливает лицо. Только люди по-настоящему униженные, только те, кто познал самое глубокое отчаяние, способны так исступленно стремиться к самоисправлению и самосовершенствованию. Ведь в любую минуту этот повелитель клошаров может свалиться и разбить череп о бетон, но он отчаянно жаждет в случае чего погибнуть человеком побритым. С замиранием сердца я подстраховываю это чрезмерное по сшей рискованности гигиеническое мероприятие, он внимательно смотрит на меня, в зеркале мне видно отражение его полузвериных черт, вот-вот неминуемо грянет очередная серия нечленораздельных проклятий. И действительно, король ассенизаторов на секунду поднимает скипетр кисточки для бритья и говорит:
— Вы, может, читали «Квартал Тортилья Флэт» Стейнбека? Читали? Так вот, по-моему, Стейнбек знал проблему алкоголизма не понаслышке. Так я полагаю, хотя мне трудно вынести окончательное суждение.
Я странствую взад-вперед по больничному коридору, от палаты интенсивной терапии, где пятнадцатикилограммовый юнец то теряет, то обретает сознание, до санитарного комплекса, где можно курить. В санитарном комплексе толпится группка трясущихся алкоголиков, которые отчаянно выкуривают сигарету за сигаретой, всеми святыми клянутся друг дружке, что уже никогда, никогда в рот не возьмут ни капли водки, и со стыдливой ностальгией посматривают в окно, где можно разглядеть близлежащие магазины, ларек с пивом и сотоварищей, радостно отрывающихся на свободе.