Черный комок лежал на циновке у двери, ожидая приговора. И мы приняли бой. Мы кричали, плакали и молили. Мы лезли вон из кожи, уверяя, что будем хорошо учиться, ходить каждый день за хлебом и прибирать свою комнату. Мы могли бы пообещать звезды, если бы знали, что они смягчат родительские сердца.
– Чтоб духу ее здесь не было!
Черный комочек дрожал у двери. Я мог только молить и рыдать – участь слабых. Но брат был старше и мудрее меня. Недаром через много лет он стал ученым. Он перестал хныкать и обещать. Он подумал и сказал:
– Хорошо, собаку я унесу. Но я не выброшу ее на снег, чтобы она замерзла перед нашим окном, этого вы не дождетесь. Я уйду вместе с ней и буду греть ее под пальто.
И так он сказал эти слова, что родители сразу замолчали. Мать долгим взглядом посмотрела на отца, и отец задумался. Он думал всего несколько очень длинных секунд и за эти секунды вспомнил, что тоже был когда-то мальчишкой. Наверное, именно это он вспомнил, потому что вдруг посмотрел на собаку другими глазами.
– Эх ты, дворняга, – сказал отец. – Что же с тобою делать, бездомная псина?
Собака подняла голову. Если бы она могла говорить, то ответила бы на этот вопрос. Но за нее говорили только глаза, полные страха, надежды и укоризны: «Я понимаю, что поставила вас в затруднительное положение. Да, я не имела юридического права вторгаться в вашу квартиру, требовать крова и пищи. Но моральное право на моей стороне! Вспомните историю. Мы, дикие собаки, жили в своих лесах и степях, не завися ни от кого на свете. Кто силой и лаской нас приручил и уговорил стеречь хижины и стада? Вы, люди! Мы бросили свой дом и пришли в ваш, мы служили вам верой и правдой, гибли за вас в неравных схватках с тигром и пещерным медведем. Мы покончили с прошлым и связали свою судьбу с судьбой человека. Теперь мы больше вам не нужны, и вы готовы выбросить нас, как сгоревшую спичку. Ну куда мне деваться? Будь я пинчером, фокстерьером или другим декоративным псом, вы бы меня сейчас уложили на теплый коврик и накормили куриными косточками. Но я бездомная дворняга, без медалей и родословной. Но разве я в этом виновата? Разве я хочу жить меньше, чем борзая или бульдог, в жилах которых течет королевская кровь? Так будьте же человечны, люди. Во имя тысячелетней нашей дружбы – будьте человечны».
– Пусть поживет немного, – сказал отец. – Пока не кончатся холода.
– До весны, – подтвердила мать. – Пусть поживет.
Собаку назвали Пальмой. Более ласкового и бестолкового пса я в жизни еще не встречал. Именно бестолкового, потому что Пальма выражала свою любовь с невероятной энергией. Каждой собаке дан от рождения запас нежности, который она постепенно тратит в течение своей жизни. У Пальмы этот запас, наверное, так и остался нетронутым, слишком многими шрамами была отмечена ее черная шкура. И теперь собака щедро расходовала всю накопившуюся нежность, как измученные пустыней путешественники остатки воды вблизи оазиса. Львиная доля доставалась брату. Стоило ему появиться на пороге, как Пальма буквально сходила с ума. Она каталась по полу, восторженно лаяла, ложилась на спину и салютовала всеми четырьмя лапами. Зато я еще не видел собаки, которая бы так ненавидела книги. Когда брат читал, Пальма не находила себе места. Она дергала книгу зубами, гримасничала, фыркала и всеми средствами выражала презрение к этому недостойному человека занятию.
Ко мне Пальма относилась снисходительно-ласково, разрешала гладить себя и носить на руках. Я не огорчался, так как понимал, что собака отмерила каждому ту долю привязанности, которую он заслужил. Собаки, в отличие от своих хозяев, не умеют притворяться, они непосредственны, как маленькие дети, и поэтому Пальму можно было обвинить в чем угодно, только не в фальши.
При появлении родителей Пальма мгновенно затихала. Она уже успела понять, что эти добрые люди, которые часто кормят ее и даже гладят, зла ей не желают. Но она не могла выкинуть из памяти тех нескольких минут, когда дрожащий от ужаса черный комок ожидал своего приговора. И мудрый собачий инстинкт подсказывал Пальме, что при этих людях лучше всего держать себя со сдержанным благородством, без всяких телячьих нежностей.
Пальма была умной собакой, она отлично понимала, когда речь заходила о ней. В эти минуты она напряженно и сосредоточенно слушала, стараясь уловить смысл или хотя бы интонацию разговора, как это делает человек, присутствующий при беседе иностранцев. Однажды родители очередной раз напомнили, что собака живет у нас до весны, и мы собрали приятелей на военный совет. И вдруг, когда Федька предложил приютить пса у себя, Пальма тонко и жалобно заскулила. Она прижалась к ногам брата и заглянула ему в лицо такими по-человечески понимающими глазами, что нам стало не по себе.
– Ребята, – сказал Федька, – а вдруг это переселение душ? Ей-богу, инквизиторы Пальму сожгли бы на костре, как дьявола.
Приближалась весна, начались неприятности. Пальма все чаще выбегала на улицу, беззаботно носилась по тающему снегу и возвращалась домой грязная, как вытащенная из глины галоша. Роптала мать, сердился отец. Он наверняка сожалел о своей минутной слабости, но «слово отца – золотое слово». Не помню, чтобы отец нарушил его.
И Пальма чувствовала, что ее безоблачной жизни приходит конец. Она теряла покой и вместе с ним цельность своего характера. Она становилась подхалимом. Как только отец приходил домой, она в зубах приносила ему тапочки, делала перед ним стойки и корчила самые слащавые рожи. Стоило отцу крикнуть в окно: «Дети, домой!» – как Пальма со всех ног бросалась к нам и дергала за штаны. Холодность, с которой отец принимал эти знаки внимания, только разжигала ее усердие.
Слетали листки календаря. Мы не могли примириться с тем, что у нас отнимут собаку. Мы мечтали о том, что на нас нападут бандиты и Пальма спасет нам жизнь. Разве найдется такой отец, который выбросит на улицу спасителя своих детей? Мы кормили Пальму сэкономленными от второго котлетами и целовали ее черную с белым морду. Мы прощались с ней, боясь себе в этом признаться. Но Пальма все понимала и все больше теряла покой.
Наступила весна, и теплые солнечные лучи погнали по оттаявшей земле игривые, как шампанское, ручьи. И Пальма исчезла. Когда мы пришли из школы, нас никто не встречал. На полу сиротливо лежал коврик, и разводы на нем казались кругами на темной воде.
– Где Пальма?!
Мать разводила руками. Наверное, говорила она, мы Пальме больше не нужны. Она не могла изменить своей нагуре бездомной собаки и ушла искать нового счастья. Ведь главное для собаки – это тепло, а пищу она найдет.
– Где Пальма?!
Мы не верили, что Пальма от нас ушла. Такое предательство было выше нашего понимания. Мы кричали и плакали, требуя правды. Нам мерещилась жуткая картина гибели Му-Му, мы видели наяву, как «покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег».
– Где Пальма?!
Три дня мы почти ничего не ели. Мы осунулись и почернели, перестали готовить уроки. Родители, не на шутку встревоженные, купили нам новые шахматы. Мы не раскрыли коробку. Вместе с собакой у нас отняли какую-то часть души. Отец и мать шептались в своей комнате. Дома было тихо, как после похорон.
Поздно вечером мы услышали, что к нам кто-то скребется. Мы бросились в прихожую и, мешая друг другу, отворили дверь. Это была Пальма, но, боже, какой она была! Похудевшая в два раза, донельзя грязная, с обрывками веревки на шее, она буквально падала от усталости. В несколько мгновений квартира превратилась в бедлам. Мы душили Пальму в объятиях, поливали ее грязную шкуру счастливыми слезами. Мать побежала на кухню греть воду, а отец поставил перед Пальмой еще не остывший бульон.
– Твердую пищу ей давать нельзя, – сказал он незнакомым голосом. – Она, видимо, несколько дней ничего не ела.
Пальма прожила у нас еще три года. Время зарубцевало ее раны, она пришла в себя и забыла о том дне, когда равнодушный шофер отвез ее за двадцать километров и отдал незнакомому человеку с наказом держать на привязи. Быть может, только во сне Пальма вспоминала, как перегрызла наконец веревку и, умирая от голода, искала людей, которым впервые в своей невеселой жизни она оказалась нужна.