Я просыпаюсь, лежа среди растрескавшихся плоских камней и плит, покрытых углублениями в виде точек и линий. Похожие следы оставляют в безветренные дни птицы на мокром морском берегу и на песчаных барханах.
Я приподнимаюсь, встряхиваюсь, выщипываю из-под хвоста несколько едва державшихся на своих местах перышек.
Они завертелись, закрутились и, отлетев в сторону, застыли на стелющихся по земле колючках.
Я внимательно осматриваю все щели в каменных плитах в надежде найти принесенные ветром зерна и вдруг вздрагиваю. Меня охватывает глубокое предчувствие скорого возвращения.
Возвращения?
Но куда?
Разве я уже бывала здесь?
Когда?
Да! Я была здесь! Несомненно! Но была ли я тогда самой собой? И как вообще может быть такое?
Я сжимаюсь в комочек, втягиваю голову в крылья… И вдруг расправляю их, словно для полета, и снова опускаю вниз, так что кончики касаются камней.
Я была здесь. Я знаю, что уже была здесь.
Я уже видела эти плоские, гладкие камни, исчерченные, изборожденные мелкими канавками, отверстиями, знаками.
Кто оставил эти следы? Кто вытесал, просверлил, прочертил, процарапал их?
Именно поэтому я вернулась. Меня вели вперед свет, звезды, ветер, тучи, движущиеся по пустыне тени. Да. Я уже была здесь. Но были ли у меня тогда крылья? Я бегаю среди камней, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь.
Вон там, под скалой, горел куст. Я стояла перед ним. Он полыхал чистым ясным пламенем. Совсем как оливковое дерево.
Да возможно ли такое? Ведь голуби боятся огня, потому что их перья мгновенно вспыхивают от малейшей искорки.
Зачем же мне понадобилось так близко подойти к этому пламени?
Я боюсь? Но почему?
Я боюсь смутных воспоминаний, боюсь теней, которые убивают, переходя от ворот к воротам, от двери к двери.
Чего же я боюсь? Воспоминаний или снов?
А может, даже и не снов, не воспоминаний, а чего-то более далекого, таинственного, неизвестного?
У подножия скал до сих пор растут кусты — сухие, посеревшие, колючие растения пустыни. Мелкие птички вьют свои гнезда среди колючек, потому что только там они чувствуют себя в безопасности.
Я утоляю жажду водой, что сочится из-под камня, и улетаю.
С чердака я вылетаю только раз в день. На берегах узенького ручейка отыскиваю набухшие в воде семена и мелких улиток. Когда жара становится совсем невыносимой и ручей высыхает, я высасываю влагу из песка на дне русла или осторожно слизываю утреннюю росу с серо-зеленых кактусов, которые с каждым годом все гуще разрастаются на городских улицах.
Мои перья меняются — теряют цвет, становятся светлее. На рассвете, в утреннем тумане, крылья отливают прозрачным розоватым светом.
Мой клюв тоже совсем побелел, полинял и кажется прозрачным, как стекло. Лапы, когда-то кроваво-красные, с розовыми коготками на концах, стали серебристыми, с легким розовым оттенком. Чешуйки крошатся, опадают, превращаясь в белую пыль.
Солнце пустыни лишило пигмента даже мои глаза. Когда-то золотистые радужные оболочки стали белыми.
На них резко выделяются черные точки зрачков — совсем как у пустынных ящериц. Я сильно похудела. Я уже давно не несу яиц, и мне больше не надо заботиться о безопасности своего потомства.
Мое последнее яйцо было не крупнее зернышка фасоли. Из него не мог бы вылупиться птенец. Я разбила его и съела. Карликовое яйцо означает старость.
Иногда я подкармливаю птенцов молодых голубок, которым всегда не хватает корма. Воркованием и взмахами крыльев предупреждаю их об опасности, если вблизи появляется змея, лиса или ястреб.
Каждое утро я кружу над городом, наблюдая, как на него наступает пустыня. Принесенный ветрами песок засыпает улицы, вползает в дома и гробницы, оседает на крышах, которые гнутся и оседают под его тяжестью.
По утрам я стряхиваю с перьев пыль, навеянную ночным ветром из пустыни. Я кашляю, фыркаю, чихаю. Невидимые пылинки забивают ноздри и горло. Я редко купаюсь — в основном, весной, когда выпадают редкие теплые дожди и ручей превращается в реку. Скоро пустыня окончательно поглотит город, похоронит под песчаными барханами и башни, и стену из тесаного камня, под которой любят отдыхать козероги.
Когда-то я летала к морю, проносилась над долинами, где росли фиговые деревья, зеленели апельсиновые и оливковые рощи. Теперь долины посерели, выжженные лучами солнца, а в каналах совсем не осталось воды.
Я много раз пыталась пуститься этим знакомым мне путем, хотела слетать на берег, но уже над городом горячий, пульсирующий ветер отнимал у меня последние силы. Я облетала вокруг каменной стены и садилась на берегу ручья. Чистила перышки и коготки, расчесывала густой пух на грудке, выцарапывала слущивающиеся кусочки кожи вокруг клюва, глаз, ушей.