А вот Макар о ней думать совсем не хотел.
Хорошо, если на проклятой руке все и кончится, и Алекс потом простит.
Он вообще-то многое прощал, что бы там о нем со страху ни трепали. И о людях заботился. Никто ни в чем не нуждался. Свободу, опять же, давал – оттого и чужие к нему стягивались, и чем дальше, тем больше. Но вот предательство еще никому не спустил.
И все из-за проклятущей бабы! Как будто мало в овраге своих потаскух.
– Товарищ?
Макар очнулся.
– С ней все хорошо. Ну как… Печалится очень. Плачет – жаль ей товарищей. А так – все в порядке.
– Она с тобой ведь живет?
– Да, – ну, скорее Макар жил там же, где и она – о том, чтобы когда-нибудь в дом вернуться да матери показаться, и речи быть не могло.
– Нет, Боря, оставь. Вижу, что ты хочешь, но нельзя нам так рисковать. Ничего передавать не будем.
– Да ладно, чего там… Уж передам. Да только в булки совать не надо. За пояс засуну.
– Там-то сразу и найдут, если схватят. А про булки – пусть еще догадаются. К тому времени ты придумаешь, что с ними сделать.
Дрожа от лихорадки и еще невесть чего, Макар отправился домой, и не только с рассказом. Повезло, все ж таки.
Записка, поди, опять зашифрована. Но он уже, с помощью их сообщницы, начал соображать, что там к чему. Прочитать и объяснить сумеет.
***
К дантисту Червинский явился мертвецки пьяным. Едва на ногах держался – на коврик рухнул камнем.
Хозяин заведения не одобрил. Сказал, что если смешивать, то или вовсе не проймет, или совсем подурнеет. Первое – это плохой вариант. А вот от второго Червинский бы не отказался. Все, что угодно, лишь бы только слегка отпустило.
Рядом – только один забулдыга. Тот, видно, с ночи гостил – душой в другой мир на время переселился. Вот и отлично. Никто не видел, как по щекам бывшего сыщика текли слезы.
Первым делом нужно было взять револьвер, что годами без дела пылился в ящике комода. Червинский умел с ним обращаться, но, даже служа в полиции, никогда не стрелял по живым целям. Зато, когда тренировался, по мишеням попадал ловко.
Затягиваясь дурманящим дымом, он представлял другого, правильного себя. Того, кто заслуживал уважения. Того, кто никогда не упал бы на самое дно. Того, кто смог бы защитить хотя бы свою семью.
Тот, второй Червинский, тайно взяв револьвер, поцеловал бы жену и детей. Сказал бы им, что они прекрасны – увы, настоящий говорил такое нечасто. Будто не хотел, чтобы домашние от похвал зазнавались. Будто боялся, что, если они об этом услышат, то на их фоне муж и отец станет выглядеть совсем уж ничтожно.
Да, он сказал бы, что любит их – всех вместе и каждую по отдельности. Ольгу, сжавшуюся в комок на полу. Катю, которая, заливаясь слезами, искала успокоения у безутешной матери. Перепуганную, ничего не понимавшую Алю – она кричала и топала ногами, как младенец… А потом бы сыщик вышел на улицу, позвал извозчика и поехал бы в дом Сиротина.
Жаль, что дочери гласного жили отдельно... Конечно, они невиновны, но вряд ли бы это им помогло.
Так что он бы прямиком направился к их отцу. Но прежде, чем пробить его высокий лоб, второй Червинский бы задал единственный вопрос – зачем?
А потом в этом проклятом городе стало бы одной мразью меньше.
Но после и второй, исправленный, Червинский смалодушничал бы и отправился вслед за Сиротиным. Это избавило бы от наказания – и людского, и совести.
И совсем неважно, что ждало бы его по ту сторону. Тем более, там ничего и нет… Иначе как бы все эти дети оказались закопанными на пустом участке?
Но настоящий Червинский ничего подобного не сделал. Он лишь пил, курил опиум и лил слезы, кляня себя за трусость и безволие.
А еще улизнул из дома, чтобы не утешать рыдающую жену.
Он мог надеяться, что бывшие коллеги – те самые, кто всегда был так лоялен к наихудшим преступникам – вдруг найдут управу хотя бы на одного из них. Что хотя бы раз они покарают убийцу – охотника на безымянных детей.
Мог, но не надеялся.
18
«22 октября 1907 года». Пожелтевшая открытка от одной из многочисленных Свиридовых – то ли тетки, то ли кузины – вызвала в памяти холодный ветреный день. Лужи у церковного порога, затоптанный грязными ногами ковер. Радовались только невеста да подвыпившие загодя гости. «Ты пожалеешь, сын», – снова прозвучало в голове отцовское пророчество.