– Господи, моя девочка! – дойдя до фотографии своей подопечной, Ева заплакала. Червинский взял со стола ее крепкую, горячую руку и просто держал в своей, дожидаясь, когда она успокоится.
– Простите, – она вытащила из кармана платок и утерла лицо.
– Вы мне верите?
– А чему тут можно не верить? К тому же, полиция легко это подтвердит...
Полиция? Она ведь должна считать, что Червинский – и есть полиция.
Ева, видимо, тоже о том подумала и закусила губу. Помолчали. Потом она глубоко вздохнула.
– Простите, Николай Петрович. Я сразу знала, кто вы и что с вами произошло. В смысле... почему вас уволили из полиции. Я следила за тем делом год назад. И я догадывалась, кто они. С ними невозможно тягаться, но вы пытались... Вот я и написала вам ту записку. Я надеялась, что вы сможете найти правду. И вы смогли...
Что ей ответить? Червинский так и не нашел слов.
– Нам все-таки следует пойти в полицию, – прервала молчание Ева.
Нам? Впрочем, от компании бывший сыщик бы не отказался.
– Пожалуй, вы правы. Но для начала нужно поставить в известность и господина Лапина. А потом, быть может, и он присоединится... к нам.
Учитель просмотрел фотографии, пока слушал сбивчивый рассказ Червинского, затем выронил. Поднял спешно, пока никто из гимназистов не вздумал помочь, и заметил, извиняясь:
– Ни к чему им на это смотреть...
– Мы собираемся в полицию, – сказал бывший сыщик.
Лапин кивнул одуванчиком.
– Да... Но, возможно, нам стоит посетить сперва самого господина Одинцова? Все же первый человек в городе, да и вы, по вашим словам, накануне...
– Плохая идея, – резко перебила Репина.
– Вы всерьез полагаете, Ева Михайловна, что мы можем голословно обвинить голову и в полиции к нам прислушаются?
– Голословно? А что вы только что держали в руках?..
– Это могло принадлежать кому угодно, ведь слова Николая Петровича...
Лапин прав – полицейские вряд ли бы отнеслись с должным вниманием к доказательствам, откровенно украденным из чужого дома.
– Отчего вы так настроены по отношению к господину Одинцову? – упорствовал учитель, и отвечал себе сам. – Вероятно, оттого, что вы не имеете собственных детей. Вы не можете понять стыд за последствия поступков ребенка. Не можете и разделить горечь утраты.
Оскорбленная Репина отвернулась, но хватило ее ненадолго.
– Господа, вы, в самом деле, словно дети. Вы всерьез считаете, что Одинцов решит предать суду собственного сына?
– В первую очередь, он – городской голова, – сказал Лапин.
Червинский не участвовал в их перепалке, промолчал и сейчас. Он не хотел ни тешить себя надеждами, ни беспочвенно подозревать худшее.
– Согласен. Заглянем сперва к голове.
Переступив порог дома, Червинский сразу же устремился, расталкивая просителей, в кабинет Одинцова. Спутники едва успевали.
Постучав, соблюдая формальность, открыл дверь. Одинцов повернулся, отставив чашку – он обсуждал что-то со священником.
– Александр Дмитриевич, позвольте? Дело крайне срочное... и важное.
– Десять минут, Николай Петрович, не больше. У меня сегодня много просителей, – не слишком довольно ответил Одинцов.
Неудобно говорить при священнике.
Червинский в очередной раз достал фотографии и положил на стол.
Городской голова посмотрел на них, наморщив лоб.
– Откуда они у вас? – и этот вопрос сказал бывшему сыщику все.
– Они принадлежат вашему сыну Владимиру.
– Где вы их взяли?
Священник вытянул шею, но Одинцов успел сперва накрыть снимки рукой, а затем перевернуть их.
Бывший сыщик взглянул на своих спутников.
– Во флигеле в вашем дворе.
– Как вы там оказались? Владимир вас пригласил? – в голосе Одинцова послышалась издевка.
– Нет. Я зашел без спроса.
– То есть, вы хотите сказать, что вторглись в мой дом? – ласково-шутливо уточнил голова. Ну, Николай Петрович... Боюсь, что если бы я не мог назвать вас своим спасителем, то не удержался бы и вызвал полицию.