Макар громко вздохнул, но ничего не ответил.
Марья вышла, а больные снова сели за карты.
***
Сейф в отдельной каморке, вход в которую из кабинета головы. Код Червинский помнил. Он был записан в блокноте Одинцова, что лежал по ночам в верхнем ящике стола, а днем – прямо на нем. Случайно увидел, когда вхожим был к голове, да так в памяти и отпечаталось.
Ключ от двери в том же запертом ящике. Там же и ключ от первого замка. Голова никогда не забирал их с собой – иногда деньги передавали его помощники.
Главное, чтобы они там и оставались. Их ведь могли отвести в банк как в пятницу, так и в понедельник. Оставалось уповать на второй вариант. И ни о чем не думать. Вообще ни о чем.
Вторую ночь подряд бывший сыщик не спал. Вторую ночь под покровом ночи вором проникал во владения Одинцова.
В темной приемной он двигался неосторожно. Пожалуй, чересчур шумел. Сейчас явится разбуженный сторож... Сердце затихало на миг, едва слышался шорох.
Но нет, все тихо. Одна дверь. Раз, два, три... Шесть шагов. Другая. Сейф. Замок.
Код... 67023GRU. А вдруг Одинцов, узнав о визите во флигель, поменял комбинацию?
Готово.
И все на месте.
Червинский распихал купюры по карманам, закрыл сейф и осторожно покинул дом, заперев все двери, которые открывал.
Несмотря ни на какие опасности, он шел пешком – в ближайшую по дороге гостиницу. Запершись в номере и плотно прикрыв занавеску, он комьями вывалил на кровать свою добычу и пересчитал. Двенадцать тысяч.
21
– Папа, проснись! Ну, проснись же! – и задорный смех.
Воскресенье. Редкое из тех, когда не нужно спешить по служебным делам.
В ответ отец мычит и переворачивается на другой бок.
– Ну, папа же! – возня над головой не унимается.
Он делает вид, что не слышит. Поспать бы еще часок.
Но тут его звонко целуют в самое ухо – так, что болезненное эхо дрожью пробегает по всему телу. Схватившись за голову, он садится на постели.
– Где мама? – спрашивает грозно. Но суровый тон никого не пугает.
– Ушла с Катей в церковь, – смеются в ответ.
– А ты почему не с ними?
– Так я болею… Вот, папа, смотри. Я тебя нарисовала.
Лиза протягивает листок. На нем карандашный набросок. Нечто вытянутое, все укрытое завитушками – мало похожее на человека. Хочется верить, что портретного сходства не вышло.
– Нравится?
– А как же, – смеется отец и протягивает руку, чтобы погладить художницу.
Но она исчезает.
…Червинский дернулся. Он задремал за столом гостиничного номера, где коротал остаток ночи.
Кофе совсем остыл.
Если бы только знать заранее, что все так быстро закончится. Он бы куда больше ценил такие воскресные утра. Как, впрочем, и все остальные дни.
Червинский глотнул холодный кофе. Неприятный вкус.
Подумал об Ольге. На душе стало неспокойнее прежнего. Неприятно они расстались, тревожно… получается, в пятницу – уже целых два дня прошло.
Как там они? И когда Червинский их снова увидит?
Да и будет ли такая возможность?
Сожаления и сомнения… Нельзя позволять им говорить. Бывший сыщик снова достал фотографии. Взглянул, хотя и без того помнил все, что на них происходило, в деталях.
Теперь он ясно видел всю картину. Нить его подозрений с самого начала вела в нужном направлении, но без подсказки он бы даже не додумался заподозрить сына самого Одинцова.
Молодой развращенный негодяй, в самом деле, ездил на черном автомобиле отца. Очевидно, с шофером головы, который, как и сам Одинцов, без сомнения, знал все о происходящем. В часы, когда улицы пустынны, Владимир – курносый, худой, прыщеватый, бесцветный – высматривал на них сирот. Он совсем не хотел привлекать внимание города к своему занятию, а этих детей – и тут Репина нисколько не ошибалась – никто толком и не хватился.