– Простите, сударыня, – окликнул Червинский, двигаясь в ее сторону. – Я ищу господина директора.
– Это я, – ответила она хриплым, грубым голосом, и повернулась. Лицо скуластое, худое, недоброе. Около сорока. В лучах света из большого окна хорошо видны морщины, что расчертили сухую тонкую кожу.
Заметив удивление Червинского, дама принялась торопливо – и явно не в первые – объяснять:
– Попечительский совет для пробы решил поставить на должность кого-то из старого персонала. Вопрос доверия, знаете ли. Приют, как вы могли заметить, в бедственном положении, хотя... Не важно. Я двадцать лет работала здесь – и воспитателем, и экономкой. И сама здесь выросла.
– Уверен, вы хорошо справляетесь, – польстил Червинский, не имея на то оснований.
– Не очень. Честно говоря, я пожалела, что согласилась. Ева Михайловна Репина, – прямолинейная дама по-мужски протянула тонкую руку. Червинский пожал ее с осторожностью. – А вы?
Если сказать правду, то его снова не выслушают. С чего бы директору – кем бы он там ни оказался – отчитываться перед случайным визитером?
Увы, но приходилось идти на хитрости.
– Городовой четвертого участка. Иван Афанасьевич Одинцов, – Червинский понятия не имел, почему назвал эту фамилию. Вероятно, она просто первой пришла в голову.
– Совсем как наш голова, – кивнула Репина. – Отлично. Признаться, я и не чаяла кого-то из вас увидеть. Пойдемте.
Свернули за угол – раз, и еще раз. Червинский уже проходил сегодня мимо двери, что теперь распахнула перед ним дама.
Зашли. Довольно тесный, но солнечный, теплый кабинет, заставленный горшками с зеленью.
На пороге появилась прежняя девочка.
– Ну, иди сюда, Настюша, – позвала Репина, усаживаясь за стол – весь в следах потеков. Подняв глаза, Червинский убедился, что потолок протекал.
Девочка подбежала. Госпожа директор усадила ее на колени.
– Это мой папа, – сирота указала на Червинского.
– Ты уже получила подарок, – хмыкнул он.
– Вот как? Спасибо, Иван Афанасьевич, – Репина погладила ребенка по голове, поправила волосы. – Но не стоило. Маленькие попрошайки. Беги, Настюша. Нам с дядей надо поговорить.
– О плохих вещах?
– Точно. И дверь закрой. Они многое, что тут происходит, понимают. Даже без слов, – добавила она, когда воспитанница их покинула. – Вы ведь по поводу пропавших?
Червинский кивнул, не веря в подобную удачу.
– Вы не подумайте, что там, у лестницы, я вас упрекнула. Ничего такого. Наоборот, я вполне понимаю вашу предвзятость и нежелание заниматься нашим вопросом. Все знают, что дети отсюда сбегают в овраг. И я – в первую очередь, потому и была не согласна, когда в прошлый раз ваши коллеги сказали мне… – дама замолчала, явно вспомнив о неприятном, но продолжать не стала. – Я же не предлагаю вам ловить таких беглецов. Это очень печально, но пытаться вернуть их – все равно, что затыкать течь в потолке ватой. В лучшем случае – до первого дождя. Но дети все разные. Далеко не все с рождения... хм... Имеют дурные склонности. Есть и хорошие. Они всегда тут, на глазах. У них нет причин убегать – да они просто не выжили бы внизу.
– То есть, вы хотите сказать, что исчезли именно послушные воспитанники, – Червинский, слушая цветистое вступление, едва сам не сбился с мысли. – И сколько же?
Ответ обескуражил.
– Восемь. Первая девочка пропала в конце февраля, последняя – в первых числах сентября. Тогда я к вам и обратилась повторно, но мое заявление…
– Не приняли?
– Ну… – Репина продолжила после секундной заминки. – Обещали связаться позднее. Но разве не поэтому вы тут?
– Конечно. Напомните, что случилось с воспитанниками. Не я, к сожалению, занимался вашим вопросом с самого начала.
– Они выходили из приюта с мелкими поручениями. Понимаете, работы много, а рук – очень мало. Кроме того, пока нас, взрослых, нет, неизвестно, что может здесь случиться. Недавно одного из воспитанников пытались повесить на дереве…