Увидев хозяйку, Татьяна расстроилась. Ожидала, что та снова свару поднимет. Однако на сей раз Макарова мать была настроена миролюбиво.
– Бабье лето, – сообщила, отдуваясь и разматывая серый платок.
– Хорошо, – согласилась Татьяна.
– Вышла бы, подышала, – старуха прошла в кухню, стала разбирать кульки, что с собой принесла. Распахнула окно. – Духота какая. Что не открыла? А ешь что? Пусто же. Иии, и у тебя руки, гляжу, не из того места. Как у сына моего.
Старуха принялась стряпать. Татьяна села рядом на табуретку. Любая живая душа – лучше, чем пустота.
А та все говорила.
– В монастырь уйду. Вот соберусь – и уйду. Одно страшно: как внучок останется. И что только увидел горемычный, что язык как отрезало? Ни матери, ни отца… Где этот негодник?
– Несколько дней, как ушел. По делам в деревню поехал.
Старуха задрала редкие седые брови.
– Что ж за дела такие? Хотя, можь, и к лучшему. В городе война, что ль. Стреляли шибко с утра, со стороны завода. Слышала, когда назад шла. Аж сердце в пятки встряло.
Руки Татьяны, голые до локтей, покрылись гусиной кожей, хотя права мать: в доме даже слишком тепло.
– А что там такое?
– Не знаю. Видать, опять забастовка. Уж какая – я и со счету сбилась. Вот же нашла коса на камень. Господин-то платить не хочет, а люд рабочий – работать.
К вечеру старуха села за штопку. Ребенок устроился неподалеку, возясь с деревянными игрушками, вырезанными чьей-то умелой рукой.
Татьяна вызвалась помочь. Старуха дала ей кофту, но, посмотрев пару минут, забрала обратно со смехом.
– Нет, не надо. Сама справлюсь.
Она штопала быстро, ловко.
Помолчали, потом старуха заговорила:
– Кто ж знал, Танька, какая судьбина меня ждет. Муж мой мастеровой был, работящий. Нас обеспечивал. Жили хорошо, чисто. Макарка учился, девка скромная да тихая росла, рукодельница. А потом – как дьявол дорогу перечертил. Самого порешили на большой дороге – ограбить хотели. Макарка учиться бросил. Все пристроиться не мог, отовсюду гнали его – пока с дурной компанией не спутался, на наши головы. Дочь дружки его погубили… Дурная она. Ни гордости девичьей, ни мудрости бабской. Дважды замуж выдавали – гонят мужья. А та и рада – все к душегубу своему бежит. Словно приворожил непутевую… Так что нет у меня, Танька, почитай, детей.
Из уст старухи история звучала совсем иначе, чем из Макаровых. Однако задавать вопросы показалось не к месту.
– А ты сама-то кто будешь?
– Учительница. Закончила педагогические женские курсы, но в школе пока не работала.
– А семья твоя где?
Татьяна поджала губы. Рассказывать не хотелось – но ведь старуха первая пытается мир наладить. То, о чем она говорила, вряд ли ее душу грело.
– Сестра замужем. У нее две дочки. Муж приказчиком в лавке служит. Счастлива, – с осуждением вспомнила сытую и бессмысленную жизнь родни.
– А остальные?
– Отец от тифа умер, когда мне четырнадцать было. Жили с матерью у дяди. Пять лет назад и ее не стало – болезнь костей.
– Вот как? Не слыхала, что и так бывает. Ишь, костей… А дядя где? Семья его?
– Он одинокий. Повесили его. А брат на каторге.
– Порешили, значит, кого.
– На тюремного смотрителя напали. Когда по улице ехал.
– Ограбить хотели?
– Нет, – Татьяна сморщилась. Допрос уже раздражал.
– Из куража, что ль?
– Ради справедливости. Жестокий был.
– Не понимаю, – призналась старуха. – Ну, да и не мое дело. И сама ты, видно, набедокурила, раз в этом проклятом, прости господи, месте очутилась.
– Да, – согласилась Татьяна.
– А исправить можно то, что наделала?
Одинцов все еще жив, к сожалению.
Она кивнула.
– Ну, это самое главное. А вот то, что творит мой сын и его дружки, уже не поправишь. Для них отдельный котел, поди, в аду заготовлен. Слышала, пару недель назад соседа сожгли? Он, конечно, и сам был из иродов, Безымянных, но при том – порядочный человек. До сих пор не могу поверить.