Папа начал приближаться. Он шёл медленно, падая на выставляемую вперёд ногу, не отрывая взгляд от собственной жены. Бледная, отвратительно бледная кожа виднелась из-под наполовину выправленной из штанов рубашки, и с каждой секундой тёмно-зелёное пятно становилось ближе. Мама взяла Андрея за плечи и завела за себя, прикрыв его собой. Ладони сильно дрожали. Очень сильно дрожали. Хотелось сжать их, поцеловать и сказать: «Мама, всё будет хорошо!», – но страх не давал этого сделать. Андрея колотила дрожь, и это лишь усиливало тряску в женских руках.
– Олег, давай я уложу Андрюшу спать и тогда мы поговорим. Не при нём.
– А чего это? Ты не хочешь, чтобы он видел, кто здесь главный? Он мужик! И я воспитаю его мужиком! Без этой вашей бабской сопливости.
Папа приблизился к Андрею, но тут же наткнулся на женское тело. Казалось, он наткнулся на непоколебимую стену, сдвинуть которую просто невозможно. Хрупкая девушка, весившая не больше пятидесяти пяти килограммов, противостояла мужчине, силы в котором было в разы больше. И смотрела ему в глаза она так, словно совсем не боялась, словно она – воин, вышедший на битву тысячелетия и готовый отдать душу за то, что любит.
Мама сказал одну фразу. Всего одну фразу, но этой твёрдости, этой жёсткости в голосе могли позавидовать все диктаторы мира:
– Не трогай нашего сына.
Андрей слышал, как тяжело дышит папа. Он не видел его лица, видел лишь спину мамы, но отчётливо слышал, как входит и выходит из лёгких воздух, – совсем как у быков в мультиках по телевизору. Ладошки вспотели, Андрей сильнее вцеплялся в плюшевого мишку, прижимая его к себе и стараясь сдержать всхлип. Мир начал расплываться в слезах, контуры мамы растворялись в них, а дыхание папы никуда не исчезало. Казалось, сейчас папа стал тяжёлым дыханием, а мама – дрожью, которая колотит всё тело.
После долгого молчания Андрей услышал:
– Не трогать нашего сына, да? – Улыбка. Отец улыбнулся. – Видимо, Анечка, ты снова мной командуешь. Все теперь мной командуют, лишают премий, выписывают штрафы, увозят машину, решают, на что я имею право, а на что не имею! И теперь ты… Ты, моя жена, начинаешь потакать мной при моём же сыне.
– Нашем сыне.
Андрей сильнее сжал мишку. Он чувствовал, с каким трудом маме удаётся подавлять в себе дрожь.
– Хорошо, при нашем сыне. Ты затыкаешь меня при нём, а потом он вырастет и будет думать, что его отец – тряпка! Что в нашей семье главная – мама! Мама! Дорогая мамочка! А давай спросим у него, кого он считает главным!
Папа схватил Андрея за руку и уже почти подтянул к себе, но мама не позволила этого сделать. Среагировав за долю секунды (она словно была ружьём, спущенным с предохранителя), она замахнулась и дала папе такую пощёчину, что хлопок разлетелся по всей квартире. Мама вырвала Андрея из мужских рук и сделала вместе с ним несколько шагов назад, чуть не врезавшись в стиральную машинку.
И эту тишину, повисшую после пощёчины, Андрей так же запомнит на всю жизнь.
Папа не двигался. Он лишь поднёс руку к лицу, коснулся щеки (кровавые, эти страшные кровавые глаза), будто не мог поверить в произошедшее. А потом как закричал:
– СУКА! НАГЛАЯ СУКА!
И кинулся на маму. Кинулся так быстро, что она не успела среагировать. Андрей увидел, как папа схватил мамину голову и приложил её об стену. С плечи исчезли ладони, послышался удар, всё происходило очень, очень, очень быстро! В следующую секунду мама скатывалась по стене, вместо её лица был круг волос, а руки, до того сильно державшие Андрея, теперь просто висели верёвками.
И эта картина тоже врежется в память.
Андрей уже хотел отпустить Фредди Тода и помочь маме, но чья-то рука вцепилась в него и вырвала с места. Свет выхватил папино лицо – омерзительное, искажённое гневом, лицо дьявола. Он закричал, и с каждым словом из его рта вылетало больше слюны:
– Давай, Андрюша, скажи! Скажи! СКАЖИ, КТО В НАШЕЙ СЕМЬЕ ГЛАВНЫЙ И КТО ИМЕЕТ ПРАВО НА УДАР! ОНА ИЛИ Я! ОНА! ИЛИ! Я! ОТВЕЧАЙ!
– Я НЕ ЗНАЮ! – Он зарыдал. Зарыдал так, как не рыдал никогда в жизни. Плач сдавливал горло, всё лицо жгло, жгло, нещадно жгло! Фредди Тод прижимался к груди, а папа всё кричал, кричал, кричал, и Андрей в этот момент хотел только одного – чтобы папа перестал кричать.