Мечислав вздрогнул, пробудившись, огляделся по сторонам. Дыхание вырывалось из груди с тугими промежутками, словно он окунулся в ледяную купель. Будто все случилось только вчера, будто и не прошло долгих недель странствия.
Он вошел в базилику и увидел Иоанну, стоявшую в траурном платье противу алтаря, по левую руку князя Богдана. Вроде и рядом с ним, но невидимой преградой отгородившись ото всех. Мечислав замер на пороге, оглядывая притихшую обитель. Совсем как утром, подумалось ему, когда он задремал и очнулся от солнечного света. Даже алтарь по-прежнему темен, множества свечей не хватает, чтобы разогнать сгустившийся вокруг Спасителя сумрак. Как и избавить от неверных теней тело того, кто, омытый и обряженный в последний путь, лежит подле старинного деревянного креста.
Мечислав вошел в базилику. Крадучись, боясь нарушить обуявшую присутствующих тяжкую тишь. Никто не пошевелился, даже взглядом не встретился с ним, словно Господь уже излил свой гнев на Содом, заставив скорбящих, обратившихся в соляные столпы, лицезреть последствия Его гнева.
Возле самого ложа стоял князь Богдан. Мертвенно бледное лицо, обращенное к сыну, казалось гипсовым слепком, а сгорбленная фигура будто усохла и казалась ещё ниже. Правитель опирался одной рукой о мраморную плиту, где лежал его единственный сын, другую прижимал к сердцу. Подле находились прислужники новика, дважды за этот день омывшие его тело: утром дабы принял он обеты рыцарства, клянясь Всеблагому в чести и верности, а вечером дабы предстал пред Всевышним, незапятнанный страстями. У ближайшей скамьи, едва держась на ногах, тонкой ивушкой трепетала Иоанна.
Мечислав вздрогнул. Серко с шумом приблизился, ткнулся в плечо, не то ища поддержки во тьме густого леса, не то стараясь прогнать тяжкие видения хозяина. Молодой человек обернулся, спохватился, потрепал пышную гриву и покормил коня хлебом с солью, а после подвинулся ближе к костру, испускавшему редкие язычки догоравшего пламени, подобно стоявшим подле одра свечам, трепещущим на холодном ветру, неясные тени ползли по стенам базилики, а нефы, куда не проникал их дрожащий свет, и вовсе казались непроницаемо чёрными. Умиротворённое лицо Казимира, выделяясь на окружающем его пурпуре, казалось таким же просветлённым как и утром, когда на нём играли солнечные блики. Если бы не тряпица, прикрывавшая страшную рану на лбу, могло показаться, что княжич спит, утомлённый длинным днём. Отец Григорий тихо бормотал молитвы, а Мечислав всё ждал, что брат вот-вот поднимется, улыбнётся ему, обнимет отца.
Свечи догорали, источая восковые слёзы, перед алтарём становилось всё темнее. Собравшиеся сиротливо жались друг к другу, пытаясь согреться, не надеясь на внутренний пламень душ, тянулись к единственным источникам света, слабого и ненадежного, лишь верой согреваемого, и по-прежнему молчали.
Тишина давила, пригибала к земле. Мечислав перевернулся с боку на бок. Серко отошел, недовольно всхрапнув – вертясь на жестком ложе, хозяин локтем заехал по ноздрям – и продолжил жевать, предчувствуя дальнюю дорогу по нескончаемой болотной хляби. Пора бы уже угомониться путнику, но видения не отпускали, они давили, подобно каменным плитам, что назавтра покроют саркофаг Казимира, отрезая княжича от всех земных страданий, хотя нет, страдания для него закончены. Теперь он, очищенный душой и сердцем, предстал перед Всеблагим. Что он почувствовал в эти минуты кроме неземного блаженства от созерцания Лика, вслушиваясь в Глас Божий, успокаивающий, умиротворяющий? Какие мысли придут к нему в тот миг, когда взор его спустится на оставленных, прибитых тишиной в базилике людей, оплакивающих его бесполезное, никчемное уже тело, еще совсем недавно лучившееся ангельской красотой? – ровно за одно это Господь Вседержитель и забрал его к себе.
Нет, так невозможно утешиться. Невозможно, ибо неправда. Тишина не даст солгать, не даст и держать уста замкнутыми спудом позорной вины. Молодой человек безотрывно смотрел на князя, видел, как дрожат губы в одночасье осиротевшего отца. Не выдержав раздиравшей душу муки, кинулся в ноги Богдану Справедливому, крича, что истинный виновник смерти Казимира вовсе не посеченные до беспамятства конюшие. Это он, Мечислав, в последний миг заметил надорванный ремень подпруги, но не посмел отдать приказ переседлать Бурку. Понадеялся на чудо и убил единственного сына и наследника князя. Упав на колени, просил немедля свершить над ним казнь, ибо жить дальше с грузом вины невозможно.