Издалека, с орбиты Марса, с поверхностей Луны, Юпитера, Сатурна в сияющем соцветии Земли, в чистейших переливах атмосферы бесстыдно оскорбляла взор антихристова клякса пылевой мути. Она ползла, распяливалась, раздувалась.
Он отказал Щегловитову. Теперь пришла расплата.
Пуришкевич, его команда «Михаила Архангела» и министр юстиции Щегловитов подготовили приказ: не допускать иудеев в судьи и в судейство. Он, будучи уже премьером, отказал им, исповедуя и проводя в имперское бытие то равноправие «де-юре» для евреев, которого он добивался от царя.
Фиксирующий тот отказной день спиральный фибр зиял зловеще-провальным мраком. И был подвержен каре первым.
Боль все еще свирепо колыхалась в нем, когда настиг, нахлынул жалящим укором ИТОГ ОТКАЗА: десятки, сотни неправедно осужденных славян-великороссов, малороссов, белорусов пошли на каторгу в Сибирь и сгинули в болотных топях, были казнены по приговорам иудейских судей, тогда как свершившие злодейства иудеи были оправданы, поскольку жестоко и неумолимо требовал раввинат соблюдения их потайных законов «Шулхан аруха».
В Законе 19: «…Всякий беф-дин… может приговорить акума (не еврея) к смертной казни… когда признает это нужным, хотя бы преступление само по себе и не заслуживало смертной казни».
И еще в Законе 21: «Когда акум взыскивает деньги с еврея, а еврей отрицает свой долг акуму, тогда другому еврею, который знает, что акум прав, запрещено быть свидетелем в пользу акума. В противном случае Беф-дин обязан исключить еврея из общины».
И еще в Законе 25: «Еврей может бросить кусок мяса собаке, но не давать его норхи (христианину), так как собака лучше норхи».
И еще в Законе 45: «Разрешено убивать музера (человека), который намерен сделать донос на еврея».
И еще в Законе 50: «С тех пор, как синхедрин и храм (в Иерусалиме) не существуют, убийство без приговора раввинского присутствия является добрым делом в случае, когда еврей убивает апикореса (неверующего в учение Израиля)».
И еще в Законе 64: «Доброе дело сжигать храмы акумов, а самый пепел рассеивать по всем ветрам».
Вот почему выныривали на свободу из-под еврейского суда евреи-шулеры, воры и убийцы, осквернители могил и храмов христианских и осуждались на каторгу и казнь невинные акумы.
Все вокруг него пропиталось нескончаемым терзаньем. В нем корчились, стонали, выли астральные тела – несльшно, из века в век. Здесь крошилась вдребезги накопленная мерзость земного бытия. Бесстрастной сокрушающей капелью низвергались из тьмы карающие ядра, били по эфирно распластанным сгусткам, кромсали их в пылевые клочья. Однажды, отдыхая в короткой передышке меж рвущей яростью ударов, он увидел еще непознанное: в тугое скопище из мглистой пыли вплыла неведомая чаша, отблескивая черненой синью. Из раструбов-иллюминаторов ее, окольцевавших корпус, сочился тусклый свет. Раскрылся в днище люк, накаляясь багряностью, как глотка Безымянного зверя, и с хлюпом всасывая распыленные сгустки отбросов, стал пожирать их. Вздыбилось вихрями мглистое пространство вокруг спиральным закрутом, ввинчиваясь в глотку, выхлестывая из конусной вершины очищенно свирепым потоком: процеживала, фильтровала его чаша, заглатывая пыль.
Потом все прекратилось. Рывками набирая скорость, метнулось обрюхатившееся тулово прочь, оставляя позади себя серый тоннель. Он споро заполнялся пылью. Все угнездилось, успокоилось, и вновь возникла сосущая тоска, хоралы, вопли мук.
Теперь он научился слышать себя и других, познал все спектры ультразвука, испускаемого сонмищем страдальцев. Они и здесь оставались продолжением своей земной оболочки. Проклятия и богохульства исторгались одними. Другие горестно терпели муку.
Но всех сковывал и усмирял ужас, когда встречались на пути ленточные извивы спиралей, обугленных чернотой, подобно головешкам. То несли свой вечный крест сквозь время и пространство Калигула и Ирод, Пилат, Кайфа и Иуда – сотни тех, кто попрал все нормы Божеского бытия. Их итог: исчезнуть навсегда, поскольку вся тьма, их сути, обязана была рассеяться без остатка и без продолженья.
Все очищались, в конце концов: души-великаны, сохранившие свою основную, праведную сущность; умеренные души, изрядно скукошенные за счет потерь черных вкраплений; душонки, чей субэфирный огрызок едва достигал теперь одной десятой от первоначальной массы, – все они, оставив в чистилище греховно-пылевую взвесь, воспаряли во вторую ноосферу – Эдем.
Там обретали мученики отдых, их принимала бережно-радужная перина покоя. Там открывались им все тайны мирозданья, судьбы государств, материков, распахивалась будущность планеты. Там, изголодавшись в одиночестве, в неразделенных муках, они могли наконец общаться меж собой.
Там ниспускалась им возможность продолжить жизнь, вселяясь в новорожденных на Земле.
Омытый и пронизанный ровным свечением разноцветья вокруг, он забылся в неизъяснимо-блаженной полудреме: наконец, без боли и страданья. Он был. Он вытерпел. Он сознавал себя очищенным и умудренным стократно. Он заслужил свой предстоящий выбор.
Перебирая сотни судеб на земле, протекавших перед ним с хрустальной прозрачностью, он остановился вниманием на ладно скроенной паре. Муж – земледелец, агроном, на время снаряженный в учебно-ратный лагерь. Жена – на диво хороша и статью и умом, потомок графа Орлова-Чесменского в седьмом поколении, душевно близка Прохорову, старобардовскому старосте. Во чреве праведной жены уж плавал в плаценте трехмесячный и розовый зародыш.
Он пригляделся. И остановил свой выбор.
ГЛАВА 4
Все настырнее билась в ней новая жизнь. И она, спешившая в станицу с поля, понукая кобылу Рыжуху, поняла, что не успеет.
Уже терзало внутри, пробивалось из нее наружу, к свету, малое и родное существо, когда Анна, свернув к притеречному лесу, избрала пристанищем прошлогоднюю скирду соломы на выгоревшей от зноя поляне.
Кое-как выбравшись из бедарки, волоча ноги и сгибаясь от рвущих внутренности позывов, она побрела к стожку, зажав под мышкой чисто стиранный, блекло-голубой халат и сложенную вчетверо простынку. С утра она захватила их в объезд колхозных отделений – на всякий случай. Случай явился и рухнул на агрономшу.
Из последних сил, подвывая, она постелила халат в тени копешки на колкую стерню и опустилась на него. Новый на-хлест боли резанул внутри живота. Она закричала пронзительно, воюще, выгибаясь спиной. Слепящая мольба, одно желание распирало голову: скорее бы!
В какую-то минуту сознание стало покидать ее. Стальным напряжением воли она отогнала дурноту.
…Настойчивый жалобный крик проник в самое сердце, прострелил его, кровоточащее, надорванное страданием. В раскрытые, залитые слезами глаза ударила слепящая, знойная синева. Боль, рвущая тело, истаяла, уползла. В ногах слабо ворошилось теплое, крохотное существо.
Опираясь вяло-ватными руками о землю за спиной, она села. И увидела: мокрый розовый комочек, обвитый пуповиной.
Сын… сын!
Она сделала все, чему учили на полузабытых курсах акушерок в академии: отделила зубами пуповину от тельца и принялась заворачивать сына в простыню. Перевернув парня на животик, приглаживая ему слипшиеся волосенки на затылке, сдавленно и потрясенно охнула: под ними в начале шейки багрово рдело родимое пятно с полтинник величиной, как у нее самой. Меченая Орловская порода! Они, Орловы, все были мечены такой солнечно-багряной метой: бросившая Анну мать, ее сестра Лика, выпускница института благородных девиц, дочь Лики Людмила.
И вот он, новоявленый сын Орловых-Чукалиных, Евгений меченый.
Освобожденно выпрямившись, она подалась навстречу полуденному простору, блаженно вбирая в себя щедрое на свет и тепло бытие, все его торжествующие составные: пряно-сытный запах ржаной соломы, изумрудный размах притеречного леса в сотне шагов, сияющую бездну над головой, взбитую пухлость одинокого облака, застывшего в неге.