Малая призрачная пушинка отделилась от него, понеслась к матери. Достигнув новорожденного на ее руках, на миг задержался этот невесомый, едва зримый мазочек у красного лобика, будто примериваясь перед нырком.
Выткался из кожицы меж младенческих бровешек – из самой шишковидной железы, только что произведшей первые миллиграммы мелотонина, – призрачно серебряный шнурок. Крохотной упругой спиралькой потянулся он к эфирному комочку, зависшему рядом. И соединились они.
Спиралька-шнур, тесно складываясь колечками, попятился внутрь, откуда появился, за лобную косточку, увлекая за собой пришельца из синей бездны.
Вздрогнул, распахнул глазенки малыш, осмысленно зачерпнув ими полуденную благодать.
– Чего ты, маленький, чего? – воркотнула Анна, восприняв краткую дрожь родимого тельца.
Тихо и счастливо смеясь, клонилась она к затылку сына, чтобы коснуться родимого пятна, и почти достала его губами, когда возникший сзади короткий шелестящий свист прервался режущим ударом в спину.
Она содрогнулась всем телом, дернула головой, ловя взглядом антрацитовую молнию, что метнулась ввысь за ее спиной.
Красная пелена боли и ужаса, на миг зашторившая глаза, спадала. И она увидела стремительное падение на них с тем же свистом черного шара. Он налетал в пике столь скоро, целя в новорожденного, что Анна едва сумела, нагнувшись, прикрыть малыша плечом. Ее опять ударило разящим касательным тычком и повалило на бок. Лежа, она успела обвить всем телом, коленями и одной рукой дитя, выставив другую руку навстречу вновь налетавшему смерчу.
Теперь удалось рассмотреть: облитый угольным пером громадный ворон со странно круглой желтоглазой башкой молча и страшно несся на нее.
Ворон ударил когтями в руку, в раскрытую ладонь, вспахав в ней борозды. Ибо эта ладонь перекрывала путь к розовому тельцу. И снова взмыл, чтобы развернуться в слепящей синеве для новой атаки. Явственно ржавый скрип из его глотки сложился в немазаную дикую фразу, исчезавшую в отдалении:
– Стар-р-р-… гибр-р-р-рид вкусно жрать… эх р-раз… ещер-р. Р-раз… еще много-много р-р-раз…
Она вскочила, размазывая по ладоням кровь, застыла в полуприседе всклоченная, с белой кипенью ощеренных зубов, сквозь которые сочился клокочущий рык: эта тварь рвет когтями под «цыганочку»?
Выставив две руки с крючьями-пальцами, она ждала, заслоняя собой дитя. Страх исчез. Его сменила стерегущая, слепая ярость.
Ворон увидел сверху две скрюченные лапы, выставленные ему навстречу, и услышал ее рык. Первые его три атаки били в скованную страхом, полумертвую плоть. Четвертую встретит звериная злоба самки над детенышем.
Зависнув в готовности, просчитывая новую ситуацию, он еще выбирал новую траекторию броска, когда от леса, снизу, гулко жахнул выстрел. Несколько картечин, хлестко, опахнув смертью, высверлили воздух рядом с ним. Одна, ударив в основание хвоста, выбила из него два пера, перекувыркнув блесткую тушку.
Перья, кружась спиралью, запорхали вниз. Ворон кособоко, зигзагом потянул к лесу, полосуя синь скрежещущим членораздельным визгом:
– С-с-сгрязи в князи… жди кр-р-расной гр-р-рязи…
Всем корпусом, мгновенно, Анна развернулась на выстрел. От леса бежал к ней спаситель с ружьем, неведомо откуда возникший в этой безлюдной палящей пустынности, где бесновался в воздухе когтистый сгусток ночи.
…Отдуваясь, топорща усы, к Анне подбегал Прохоров, председатель колхоза, матершинник и буян районного масштаба, самый родимый на сей момент мужик во всем свете. Запаленый, вытолкнул он из себя накал тревоги:
– А я гляжу… бьет с лету… кого-то, сволочь… каркун сраный… сбесился, подлюга, что ль?! Ну, я и дал ему… под хвост… так что перекосоебился, гад.
Подбежав, узнал:
– Ты, Анна?!
Окинув взглядом окровавленные руки ее и мокрый подол, мальца, сучившего на халате ноженками, ахнул:
– Родила, чгго ль?! Ах, мать честная… ну, геройская баба, ну…
Завелся с полуоборота:
– Я те сколько раз говорил, тудыт твою растудыт, по-хорошему: хватит шляться по полям, не то родишь под скирдой! Вот те, пожалуйста, родила! Ты что у нас, приблудная, без родуплемени, что ль?! Чать главный агроном! А под скирдой, в поле, как матреха-растетёха! Да меня твой доблестный Василий, коль узнает про такое, за яйца подвесит в моем же кабинете…
Анна опускалась на подгибающихся ногах, сотрясаясь в плаче, вымывая слезами только что пережитое. Крякнул председатель сокрушенно, дергая себя за ухо:
– А, чтоб меня, горлохвата… нашел об чем гутарить… ты вот что, Аннушка, я сейчас, мигом, до линейки. Она у меня в леску… пяток минут потерпи, я галопом оттуда, а уж там мы с тобой все, как положено, спроворим с мальцом. Там у меня вода и кое-что для дезинфекции найдется.
Крутнувшись от Анны к лесу, маханул было резвой рысью Прохоров. Но, круто застопорив, положил ружье на стерню:
– Тут один патрон с картечью, в правом стволе. На всякий случай. А я мигом.
Он подогнал линейку к Анне наметом. И они сотворили акушерскую работу грамотно и споро: обмыли мальца нагревшейся на солнце водой, прижгли пуповинку самогонной спиртягой, фляжку коего всегда возил председатель в линейке, запеленали парнишку в простыню.
Пока Анна мылась, зайдя за копешку, бинтовала руку располосованной председательской майкой, Прохоров, вздыбив ус, тешкался с крохой с превеликим удовольствием, делал дитятке одну козу за другой:
– Узю-зю-зю… зю-зю…
Сморщенная красная мордашка в простынном окошке глядела на козу, не мигая. И было в ней нечто умудренно-снис-ходительное, отчего коряво-козья суета председателя скукоживалась на глазах.
Наконец отодвинувшись, рыкнул он с некоторой оторопью за скирду:
– Слышь, Анна… ты поглянь на него!
– Чего тебе? – задыхаясь в усталости, едва держась на ногах, отозвалась агрономша.
– Ты это кого нам родила, тудыт твою растудыт?!
– Чего еще там? – в тревоге вскинулась мать.
– Да он глядит как!
– Как?
– Он меня с моей козой за придурка держит, вроде это не шибздик, новоявленный на свет, а секретарь райкома, а я что ни на есть косой в зю-зю и «барыню» перед ним выкомариваю!
– Тьфу на тебя, балабол, – в сердцах сплюнула, выволоклась из-за соломенного холма Анна, – а я-то думала…
Побрела к линейке, держась за скирду.
– Ну, все, закруглились, мать, – виновато засуетился Прохоров. – Ты вот сюда ложись, на сенцо, а малого под бок клади.
Он помог ей взобраться на линейку, взбил сено под головой, прикрыл их с сыном халатом. Привязал поводья агрономовской Рыжухи к линейке. Разобрав вожжи, чмокнул на свою пару:
– Н-но, голуби! И шоб без дури, агрономшу с доблестным пополнением везем!
Они поехали к лесу.
– Никита Василич, что это было?! – спросила вдруг рвущимся голосом Анна.
– Ты про что? – обернулся Прохоров.
– Ворон… что этой сволочи надо было? Он ведь в маленького метил! Бил когтями под «цыганочку»…
– Под какую… «цыганочку»? – дико вздыбил ус председатель. – Ты, Аннушка, того, выбрось из головы, перегрелась, муки родильной хлебнула, мало ли что после такого послышится…
– Нападал-то он с какой стати?!
– Да хрен его, подлюгу, знает! Собак бешеных видал, знаю волки, шакалы бесятся… но штоб пернатая тварь с кошачьей башкой… да матерый, черт его нюхай… что твой гусак под черным пером, вот как ладонь полосанул тебе.
Анна тихо плакала. Они въехали в тень притеречного леса.
– Ну, лан, лан, забудь, лапушка, ныне уж все в задах. Ты цела, родила малого. И чтоб мне провалиться, быть ему ба-а-альшим начальником, коль он с этих пор председателя, как последнюю профурсетку в краску вгоняет.
Позади, приглушенный лепетом листвы, вызрел и набрал силу пронзительно железный клекот:
– Кр-р-ра-а-а…
Тотчас, с треском прошив листву над их головами, взмыли в воздух две вороны. Грузно и редко отмахиваясь крылами, потянули в сторону зова. Потом еще одна. Потом малая стая из пяти ворон. Прохоров хмуро проводил их глазами.