Сей добродушный субъект, зафиксированный парижским обществом, как удачливый биржевой игрок и неотразимый жюир, лучился неизменной улыбкой и обходительностью.
Обросший умопомрачительным количеством связей, он стал для многих персон грата патологически, необходимым, имея репутацию дырявого денежного портмонэ, из коего просыпались налево и направо заемные суммы. Про многие он нередко забывал.
Время от времени особо избранные персоны оказывались с Петром Иванычем тет-а-тет в уютно ароматическом закутке окраинного ресторанчика.
Там-то и брал Рачковский клиента, обросшего невозвращенными суммами и прочим, виртуозно собранным компроматом, за горло стальной рукой в бархатной перчатке.
Ибо в европейском муравейнике, на территориях Франции, Швейцарии, Англии и Германии Рачковский был одним из самых жестких, осмотрительных и результативных тайных агентов имперского Министерства внутренних дел, чья роль состояла в тайном надзоре и нейтрализации социал-революционеров за рубежом.
Клетка просто резидента становилась тесна для неуемной и авантюрно-крылатой натуры Рачковского, а министр Плеве, держащий Петра Ивановича в этой клетке, врагом № 1, поскольку взматеревший агент все настырнее и не по чину совал свой картофельный нос в крупную европейскую политику без спроса и высочайшего дозволения.
Именно поэтому снаряжена была министром специальная комиссия в Париж по душу непомерно разбухшего Петра Ивановича.
Рачковский, обладая феноменальной голографической памятью, вел дневник, где подробно и дословно, не без литературного изящества фиксировал наиболее значительные агентурные встречи, беспощадно и холодно высвечивая в диалогах извивы души собеседника, пересыпая их собственным комментарием.
Он пока сам не знал, когда все это всплывет. Но был уверен: подобная скрупулезная фиксация потайного бытия рано или поздно пригодится империи, а значит, и ему самому, может быть, даже после его жизни.
В этом он был абсолютно прав, снискав посмертную благодарность исследователей пикантных изнанок поздней романовской эпохи.
Ныне, запершись на одной из агентурных явок, Рачковский вспоминал и записывал последнее сверхважное для него рандеву с главным финансистом Парижа Альфонсом Ротшильдом, на которое был совершенно неожиданно приглашен.
«Поутру 16 февраля сего года был приглашен на рандеву Альфонсом Ротшильдом, где имел с ним нижеследующую беседу в кабинете.
Кабинет увенчан портретами предков династии Ротшильдов: Амшела Ротшильда и Гуты Мейер.
Под этими, весьма самонадеянно глядевшими со стен господами пламенел щит-вывеска, коя вывешена была на магазине вышеназванных жидков с готической надписью: ROT SCHILD что означает «красный щит». Господин Ротшильд весьма неплохо владел русским. Как вскоре оказалось, недаром, поскольку его гипертрофированный интерес был нацелен острием на Россию.
Он повел беседу на пределах откровения, подразумевая в себе неодолимого удава, тем самым отводя мне, агенту Рачков-скому, роль кролика.
– Рачковский, ми вас давно пасем. Поэтому будем говорить без глупых подъездов и чувствительных трепыханий.
– Чем вызвано внимание великого финансиста Ротшильда ко столь малой человеческой величине, как Рач…
– Делом визвано.
Похоже, господин удав не привык к глупым отвлечениям.
– Ви большой шалун, Рачковский. Это надо-таки додуматься, что вся российская зарубежная агентура Министерства внутренних дел, чем ви вертите в Париже, совсем не слушает своего папу из Петербурга министра Плеве. И не делает ему отчеты за свои политические действия. Это так?
– Это почти так, господин Ротшильд.
– Плеве сердится и сильно вас не любит. Он уже назначил комиссию. У комиссии свиные рыла, и они по-свински копают под Рачковского, которого все считают славянином, но мама которого Софа Гутман из-под Житомира, а бабушка Наина Груберман из-под Жмеринки. Вам сказать, что комиссия успела раскопать под вас?
Мне стало страшно впервые и по-настоящему: он, кажется, знал все или почти все. Знать мою маму и бабушку невозможно, если в департаменте Плеве (или при дворе?) нет троянского коня Ротшильдов, который имеет доступ к святая святых – личным делам агентуры.
– Комиссия что-то успела раскопать? Буду весьма благодарен, мсье, если поделитесь, что именно.
– Мсье сидели в Бастилии, Рачковский.
Эта всезнайская сволочь умела кусаться и весьма свирепо.
– Виноват, ваша светлость.
– Комиссия раскопала пока немного, но все равно ой-ёй-ёй. Например, ту встречу, что ми вам устроили с Римским папой XIII Львом, для того чтобы в России при обер-прокуроре Святейшего синода сел папский нунций Филипп в католическом представительстве.
Эти байстрюки из комиссии таки вынюхали, что господин Рачковский без позволения двора и министра Плеве сует свой нос в большую зарубежную политику.
– Позвольте узнать, откуда…
– Это не важно, Рачковский. Но комиссия пока не раскопала вашу встречу с Президентом Франции Лубэ,, где ви получили чемодан. Ми ей пока об этом не подсунули бумаги.
«Он знал и это?!»
– А в чемодане? В том чемодане было полтора миллиона франков: пятьсот тысяч ваши и миллион на организацию совместных русско-французских предприятий в империи.
Я был почти парализован. Они в действительности пасли и нередко направляли мои действия. Оставался вопрос: все ли? Какие из них?
– Ви-таки заметили, что я, чьи деньги ви затырили, еще не спросил, куда ви их затырили, и никому не показывал ваши расписки, хотя в России не вылупилось ни одно совместное предприятие.
Я решительно не знал, что говорить.
– Чертовски знакомый диалект у вас, господин Ротшильд. Аромат Малороссии с привкусом Одессы.
– Все ми временно сейчас стали родом из Одессы. Хотя мои предки Амшел и Гута родились во Франкфурте.
– Господин Ротшильд, вы зря потратили ваше драгоценное время на прелюдию. Я достаточно тертый калач, чтобы осознать свою абсолютную зависимость от вас, я ваш со всеми потрохами.
– Я никогда не трачу времени зря. Ви стали «нашим» после моей прелюдии. Но ми правильно держали вас за разумного человека.
«За продажную шлюху», – холодно и бесстрастно расшифровал я.
– Я весь внимание, господин Ротшильд.
– Именно этого я хотел. Нам не нравится Плеве, который копает под вас своей свинячьей комиссией. И совсем не нравится Столыпин, который может заменить Плеве в случае чего.
– Мне тоже не нравятся оба.
Это была ложь во спасение… собственной шкуры. Столыпин всегда вызывал во мне глубочайшее, теплое чувство совместимости; мы оба стали полезными сожителями одной империи, оба не зависели от мнений придворного и дворцового стада и были достаточно сильны, чтобы смотреть без шор и без очков в лицо неумолимого бытия.
– У них руки в крови наших мальчиков эсеров. Нам это надоело, – прорезался голос у Ротшильда.
– Понимаю.
Он долго смотрел на меня замораживающим взглядом и, наконец, спросил с сухой брезгливостью:
– Тогда что ви здесь расселись? Давно пора работать.
– Сколько времени мне отпущено? Мне нужен предлог для выезда в Петербург и основательная подготовка… министр и губернатор весьма серьезные фигуры.
– Повторяю: тогда что ви здесь расселись? Предлог на вас уже лежит в посольстве. Вызов через голову Плеве от дворцового коменданта Гессе. Он, оказывается, не может жить без Рачковского, как и вся империя.
«Гессе! Вот он троянский конь. Этой вести мне давно и категорически недоставало. Но кто его взнуздал и оседлал, кто уполномочен втайне управлять дворцовым комендантом кроме императора?
Мне явно не хватало воздуха, бешено колотилось сердце. Находиться под пронизывающим взглядом Ротшильда становилось далее опасно: ему очень хотелось видеть перед собой напрочь загипнотизированного кролика. Но я не мог доставить ему такого удовольствия. В любых катаклизмах я умел находить второе и третье дно и нырять на них.
– Благодарю, ваша светлость. Позвольте откланяться, господин Ротшильд.