И, поразмыслив, ОН преподнес Мардуку свой подарок – послал туда легчайшим дуновеньем споры ДРЕВА ЖИЗНИ. В них спрессовалось долголетье расы, поскольку краткосрочный Разум нерационален. Жизнь, осознавшая себя и научившаяся задавать вопросы, должна быть долголетней. Тогда лишь от нее эффектная отдача.
Создатель отдалялся. Через секунды (иль года, коль Гелиосу так удобней) встретятся две расы. В одной бурлила буйно первобытная закваска. Вторая – научилась задавать вопросы.
ГЛАВА 13
Я восседал за накрытым столом в филерской квартире, ждал двух агентов. Первым было назначено Азефу. Вторая – Юстина – ангорская кошка, дьявол в юбке, русалка со щучьими зубами, должна была припорхнуть спустя час после Азефа.
Я обожал это создание, вхожее на правах любимой фрейлины в покои светлейшей Марии Федоровны, матушки императора. Произведенная во фрейлины Юстина-Юлианна круто заквашена была на авантюре. Ее обольстительная натура стервенела от дворцового пустозвонства, балов и затхлости столичных интрижек, предпочитая им риск слежения, агентурной вербовки и прочих специфических кунштюков и антраша нашей профессии.
Она была спущена в мое парижское бюро распоряжением министра Плеве и оказывала поистине бесценные услуги.
Из головы между тем никак не выходило последнее тет-а-тет с Ротшильдом, чей паучий оплет, с одной стороны, принуждал к подгрызанию имперской мощи России в качестве короеда, но, с другой – развязывал руки перед мощью Плеве.
Все надобно было взвесить, притереть к реалиям и, если повезет, остаться в выигрыше. Мозг скворчал в работе – телятиной на сковородке – в поисках вариантов.
Единственный, кто не пролезал ни в один вариант – Столыпин. Его трезвая, здравомыслящая фигурища бронзовела на фоне Российской плесени, являя собой глыбу имперского масштаба.
Ее свалить руками Азефа? Не по чину аппетит у жидков. А вы не жидок, Рачковский? На жидка я был никогда не согласен. Разве что на жидище.
Однако, где Азеф? Две минуты после пополудни. А! Вот и стук. Но не его.
Я открыл дверь, держа руку в кармане сюртука на браунинге. За порогом горбился неопрятный старик с бороденкой, белёсыми пучками седины из-под засаленной шляпы.
Мне не хватало лишь бомжа накануне агентурной встречи.
– Что вам угодно? – достаточно жестко спросил я.
Старик смотрел остолбенело. Прошамкал, дурно состроив гримассу:
– Пожвольте… а где Жужу? И кто вы такой?
Нет, это мило: кто я такой.
– Какая, к дьяволу, Жужу?
– Мсье, это какой этаж? – Накатывало смутное подозрение – нечто знакомое проскальзывало в тембре.
– Третий, с вашего позволения.
– Пардон-пардон. Я так и жнал. Обиталище Жужу – чечвертый. Но эта дырявая голова и эти петушьи ноги в панике всегда шворачивают шюда, когда им предштоит одолевать еще двенадцать штупеней. Еще раз пардон.
Ах, вот оно что, недурственное актерство. И я решил подыграть, потешить филерское самолюбие.
Азеф в три приема развернулся и, мельтеша руками, растопыривая локти, стал что-то делать с лицом. Затем снял шляпу с волосами.
– В чем дело, мсье? Вам помочь?
– Не стоит, Петр Иванович, справлюсь сам.
Он обернулся. Передо мной стоял филер с торчащими из кулака клочьями бороды. В другой руке щетинилась париком шляпа.
– Браво! Триумфально, Евно Филиппович. Право, я иногда боюсь ваших талантов.
Вошедши, мы сели за стол. Азеф лучился самодовольством, оделяя афоризмом собственной выпечки меня, скушного, серого чинодрала от разведки:
– Боязнь хранит и оберегает. Когда-нибудь я сложу оду страху в виде венка сонетов. Вы упорно забывчивы, Петр Иванович, я просил же именовать меня Евгением, но не Евно.
Он налил шампанского в бокал, стал вальяжно выцеживать его сквозь зубы. Попенял со столь же вальяжной терпеливостью:
– Этот чрезвычайный вызов сюда, надеюсь, оправдан? Вы же понимаете, каждое лишнее рандеву с вами стоит мне года жизни: Париж нашпигован эсерами.
– Понимаю. И, тем не менее, в вас неотложная нужда.
Он изволил смачно откушать бутерброд с икрой, запивая его шампанским. Прожевав, подал, наконец, голос:
– Итак, Петр Иванович?
– Вы провалены, Азеф.
Он, поперхнувшись, закашлялся, выкатив глаза и задыхаясь. Я наблюдал. Не надо объедаться и строить из себя гения, это вредит делу, господин Евно.
– К-как… провален?! – наконец просипел он.
– Ну-ну, еще не все потеряно.
– Из-вольте п-подробности.
– Третьего мая по вашему донесению охранное отделение взяло в Петербурге вашего конкурента и врага эсэра Гершуни. Случился казус. Наши мерзавцы из тюремной охраны прошляпили: он извернулся передать в ЦК партии письмо, где обвиняет вас в провале и сотрудничестве с нашей охранкой.
– Идио-о-ты, подлецы! – С ним, кажется, начиналась истерика.
– Мы состряпали все, что смогли: подстраховали вас показаниями двух уголовников, подбросили эсерам еще один вариант провала Гершуни. В ЦК состоялось совещание. Наша утка сработала: вас архиактивно защищали Савинков и Брешко-Брешковская. К тому же воссиял ваш ореол патриарха бомбистов.
Решения никакого не принято. Но все висит на волоске, ежели мы безотлагательно не подтвердим ваш героизм. Что у вас в подготовке?
– Готовим теракты против князя Оболенского и генерала Богдановича! – Холодный душ, кажется, пошел ему на пользу: экие собачьи глаза образовались вкупе с тошнотворно-масляным тоном.
– Мелко! – поморщился я. – Это дворянские зайцы. В вашей же ситуации нужно валить медведя. А еще лучше – двух.
Азеф сомнамбулически уперся взглядом в стену. Пожалуй, свою оду страху этот лицедей породит еще не скоро: страх пожирал его самого, заживо, вместе с зародышем оды.
– Да очнитесь вы, черт возьми! – с хамской брезгливостью рявкнул я. – Не время киснуть. Тем более что я не все еще выложил.
– Не все-о-о?! Ну, добивайте.
– Здесь, в Париже, роет под меня комиссия, посланная самим Плеве. Дословно точное напутствие министра членам комиссии: тайные агенты Рачковского – не агенты полиции, а фиктивное прикрытие для революционеров. Пример Азефа: этого мерзавца давно пора повесить. Теперь делайте выводы о Плеве.
Поняв все, он на глазах оживал, восстанавливая гибкость в членах и апломб во взгляде. Поистине бессмертен паразитарный подвид хамельонов.
– Вы… сдаете нам этого «медведя»? – тонко и понимающе усмехнулся Азеф.
Я ощерился:
– Что значит «сдаю»? Я дарю вам единственный способ сохранить вашу многоцветную жизнь.
– Вкупе с вашей, – еще более тонко, почти «филигранно» охамел шпик.
Это уже слишком. Жонглер чужими жизнями с поразительной прытью пытался привязать мою к своей, филерской.
– О моей я сам позабочусь. Я больше вас не утруждаю. Пст-пст. Адью.
Я встал.
– Разговор и все прочее закончено.
– Петр Иванович! Ваше высокопревосходительство! Вы же знаете – я готов сапоги лизать за сей подарок. Плеве – за Гершуни небывалой щедрости гешефт для эсеров! После этого я взмою на эсеровскую вершину.
Наглая дурашка, почему я все время должен подталкивать тебя к сосцам жирной карьеры? Так-то лучше.
– Евно Филиппович (привыкай, милый), мы вели речь, помнится, о двух «медведях».
– Кто еще?
– Столыпин. И ваша вершина станет Олимпом.
– А ваша – креслом министра, когда я сдам тепленькими всех охотников на «медведей».
Горбатого, поистине, могила исправит. Я захохотал.
– Ах, сво-олочь! Ну, иезуит!
Отсмеявшись, мы стали пить. Азеф, оживший и пульсирующий возбужденно, подбивал сальдо-бульдо:
– Петр Иванович, при случае, будучи уже министром, просвятите обожаемого монарха: что такое есть наш с вами незыблемый союз. Вы нашими руками чистите свои ряды, мы вашими – свои. Это и есть высшая стадия либерально-конституционной монархии.
Он извлек из кармашка серебряную луковицу часов.
– О-о, у меня через пять минут… – спохватившись, осекся, – если, конечно, ваше высокопревосходительство не изволит продолжить…