Так что это за «Протоколы», господин полковник? Потянут хоть на половину рулеточного конфуза моего? Хотя, Петенька… кажется, я тебе нечто бесценное раздобыла, экий ты очумелый. Дай хоть внимательней на добычу глянуть…
Я убрал исписанные листы, вновь свернул их в рулон.
– Потом, Юстинушка. Налей-ка шампанского, отпразднуем отъезд. Надеюсь, содержание твоего перстенька при тебе останется? Нам спать не ко времени.
– Раньше у тебя были шутки поинтереснее.
– Ты никому обо всем этом, ни с кем?
– Нет! Послушайте, ваше превосходительство, может, вы все-таки скажете, что за «Протоколы» прячут в сейфы Ротшильды, от которых вас так корежит?
– В них действительно есть нечто… я, пожалуй, погашу твой долг.
Я дал ей пачку денег – все, что у меня было.
– О-ля-ля, либо вы сами стали Ротшильдом, либо…
– У нас будет время на разгадку. Ну-с, богиня, давненько я не вкушал ваших прелестей. Марш в постель!
– Наконец-то глас не мальчика, но мужа. Рачковский, извольте ко мне.
Я долго наливал в бокалы шампанское. Повернулся. Она была в постели. Я пошел к ней каким-то диким зигзагом, ибо немощь, попиравшая меня, свинцом растеклась по ногам.
– Боже, да тебе не терпится, голубчик! Ты, право, ужасно сегодня забавен. Ну, иди же, иди!
Заведя руки за спину, она попыталась расстегнуть лиф. Я поставил бокалы рядом с изголовьем на стул. Попросил, не глядя на нее:
– Позволь мне.
Она развернулась, уткнув лицо в подушку. Я взял вторую, лежащую рядом, положил ей на спину. Задохнувшись от желанного, знакомого запаха духов, приставил дуло револьвера к левой стороне спины и спустил курок.
Она содрогнулась и обмякла. Слепо шаря руками, опрокинув стул, я дошел до стены, уткнулся в нее лбом. Все кончено. Ей уже ничего не страшно. Весь мировой страх, вся тоска остались мне и их волочить на себе до самого…
– Петруша, – раздалось сзади.
Я дико вскрикнул – ее голос ударил громом. Она смотрела, обжигая бездной зрачков на меловом лице. Подбородок рассекала красная струйка изо рта.
– Ваше… превос-хо… дитель… ство хотели в сердце… да запамятовали: я уродина… сердце у меня… справа… прощайте, голубчик.
Я придушено выл, собирая вещи. «Протоколы» были заброшены на дно саквояжа. Мне оставались минуты: я спиной чувствовал набухавшую сзади гоньбу по следу.
Ночью в вагоне петербургского экспресса я, вероятно, продолжал выть в подушку, поскольку дважды ко мне стучался и тревожно окликал проводник. Я на время стихал, впившись зубами в руку – ту самую, что спустила курок.
К утру пришлось заматывать ее полотенцем, кожа была изорвана, а подушка – залита кровью.
Петербург вползал в окно серым вурдалаком, с воплями извозчиков, гудками паровозов, гулом толпы.
Оказывается, жизнь продолжалась, и ей не было дела до чьих-либо смертей или истерик.
ГЛАВА 14
Со времен Александра II, размахнувшись вольготно над Тереком, стояла станица Наурская – стражем на южном рубеже России. И оторви да выбрось терское казачье воинство, населявшее ее, запустило в эту землю корни десятого уже поколения, скрепляя и оберегая российскую границу от извечно ощеренной чечено-дагестанской пасти, скалившейся с Кавказских отрогов.
Однако от сотворения мира царствует в нем закон: нет худа без добра, согласно коему, спарившись, волк с шакалом, львица с тигром, лошадь с ослом, – нахальным генетическим всплеском дополняют старую наследственность и формируют новую, хотя и бесплодную, но еще более живучую, настырно-изворотливую в невзгодах особь.
Спаривались в племенном симбиозе и соседи по терским берегам: казаки с чеченцами, гася тем самым вековечную пороховую настороженность на рубежах России, замешенную на боевой злости, обогащая друг друга оптимальным ладом быта и обычаев. Нет худа без добра.
Так думал глава станицы Наурской Прохоров, чуя гулко бухавшим в ребра сердцем парное любопытство казацкой толпы за спиной, которую уже заметно разбавила чеченская кровь: шесть горбоносых мужиков, спасаясь от кровной мести, спустились с гор в Наурскую и насовсем увязли в перинах и пухово-казацких подушках среди саманных стен.
Ныне шесть многодетных семейств бурлили в казацком быте, привнося в него неистребимую воровитость, оголтелую драчливость, настырный соревновательный нахрап в работе и отменные чабанские навыки.
Два часа назад грянул на стене председательского кабинета телефон и влил в ухо Прохорову долгожданный гордоновский сигнал:
– Ну, председатель, застегивай мотню, сморкайся – едем.
Готов?
– Так точно, Борис Спартакович, – осипло каркнул Прохоров враз севшим голосом.
– По всем статьям готов? – многозначно, с дальним прицелом тянул из Прохорова гарантии председатель губпродкома.
– Не заботься, Борис Спартакович, все сделаем, как положено. Вчера самолично ездил на делянку. Стоит в полной боевой готовности, как палка у грузина.
– Ну смотри. Будем часа через два на трех «эмках» восьмером. Учти, среди нас и ДЕВЯТЫЙ есть.
Повесив трубку, стер испарину председатель. Вот оно. Вплотную надвинулось, наплывало то, к чему пробивался, о чем грезил всю жизнь. Он сделал все что мог для своего АУПа, выжал из себя весь мозговой запас, потом его резервы – до сухого дна. А потом… еще столько же.
Теперь стоял он перед своим казацким тотемом в ожидании пришествия, стянутый с литой массой позади пуповиной кровного и временного родства.
Прорежено и искромсано было это родство картавым бешенством расказачивания, в которое (все чаще стал задумываться он над этой кровавой гнусью) и сам Прохоров с его шашкой был втянут сияющим посулом всеобщего равенства и братства.
Ныне пусто и гулко внутри, лишь тело трясет мелкой дрожью от озноба, будто тянет ледяным сквозняком из леса, с той дальней, растворенной уже в крови делянки с пшеницей – как из черной подвальной дыры.
Он обернулся. Выцелив в толпе агрономшу Анну со свертком на руках, поманил ее пальцем, повинуясь проколовшему вдруг безотчетному импульсу.
Анна подошла, перебрасывая взгляд с личика сына на председателя.
Прохоров с мимолетной лаской тронул пальцем, поправил пеленку на щеке малыша, стал говорить торопливым шепотом:
– Слухай, Анна, и заруби все в памяти накрепко. Вокруг делянки, куда я вас ныне повезу, чертополощина непролазная из ежевики с шиповником. Там я наглухо припрятал машинку одну, что мы с Мироном соорудили. За ней – мильены зерновых пудов для России. Это первое. Второе. Мирон владеет секретом булата, сошники на нашей машинке из такого металла. И еще одно: услал я своих в Россию, в деревню Троицкий Сунгур, что стоит на границе Самарской и Екатеринбургской губерний. Так что в случае чего…
– Е-е-ду-у-ут! – взмыл за спиной ликующий голос, и Прохоров, кинув взгляд на вспухший вдали пылью большак, закончил:
– На одну тебя надежда в случае чего да на твоего Василия. У остальных либо мозги не те, либо болезня дристуновая перед уполномоченным Гусякиным.
…Один за другим выпрастывалось из блестких машин невиданное от сотворения Наурской скопище чинов – во френчах и необъятной власти.
Подносили им крутобедрые, расписные казачки штофы забористого чихиря на подносах из старинного серебра, неведомо каким чудом спасенных от реквизиции. За штофами – каравай духмяного хлеба с солонкою.
Чины пили, отламывали, жевали, крякали, строго зыркая по сторонам: был в настырном зазыве их губпродкома в эту выездную акцию субординационный бардак, к тому же приправленный старорежимной мистикой. Гордон позвал смотреть что-то сверхважное, молодому государству позарез необходимое.
В другом случае это «что-то» выбили бы из него в два счета, прежде чем переть эдакой тузовой массой к черту на рога в проселочной пылюке. Однако Гордон, убедившийся в бомбовом эффекте прохоровского АУПа и пойдя вразнос (победителей не судят), прикрылся именем товарища Сталина.