В ведьминой, гнило-стерневой окружности остались трое: председатель, оперуполномоченный участковый Гусякин, которому что-то жестко влила в ухо комиссионная «девятка», и агроном Орлова с ребенком на руках.
– Твоя взяла, Гусякин, – тускло, с отдышкой сказал Прохоров, – верти дыру для ромба. Тут дело на врага народа тянет.
– Где твой агрегат, Прохоров? – почти мирно задал итоговый вопрос оперуполномоченный, вполне согласный с точкой зрения председателя.
– Аппетит у тебя, Гусякин, зверский: чтоб председателя схарчить, да еще и с агрегатом. Не подавись.
– Ты мою глотку не знаешь, Никита, – с вкрадчивой лаской оценил свою глотательную возможность опер. – Так где агрегат?
– Экий ты настырный, Гусь, – чугунно усмехнулся Прохоров, – далеко он, не достать вам с агрономшей, хоть кипятком ссыте.
– Ну, пошли, – катнул крутые желваки по скулам Гусякин.
– Товарищ Гусякин! – отчаянно подала голос Орлова. Упала она на колени и, шаря по земле одной рукой, удерживая второй сына, потрясенно обнаружила, – посмотрите сюда, здесь же…
Но не успела она поделиться вызревшим своим открытием прохоровского несметного урожая, ибо заорал, задергался Прохоров в черной классовой ненависти:
– Что, сука, сексотка, успокоилась, довольная теперь?! Все вынюхивала, высматривала АУП! Верно упреждал Мирон: нельзя было тебя на выстрел к делу подпускать, ты всегда против безотвалки ощеривалась…
– Закрой хлебало, вражина, – с расстановкой наехал Гусякин. И, обходя онемевшую в ужасе Орлову, потянул к выходу из круга, дернув за собой председателя:
– Руки назад, не оглядываться. Пшел.
Над ними, чуть поодаль, на вековой белолистке издал короткий горловой скрип матерый воронюга с дырою в веерном хвосте. Только тогда взвихрилась с вершин в воздух несметная воронья стая. Размахнувшись в полнеба, потянула к горизонту, застилая чернотой бездонно-синюю высь.
Из нее, удаляясь, стал падать залихватски-блатной стих, строки коего по слогам отрубал трескучий евнуховский голос, наждаком дерущий по спинам, – будто испускала его не глотка, а картечью меченная, в мезозое оформившаяся гузка под щербатым, без двух перьев, хвостом:
С лету, цепко ухватив стих овчарочьим ухом, гыгыкнул в сторону председателя Гусякин, нимало не заботясь потусторонней дичью испускания гулаговского фольклорного блатняка с неба:
– Про тебя, Никита, в самый чмок, в десятку вмазали: срок к тебе приперся – под завязку.
Не ответил Прохоров. Кто вмазал?! Воронюга?!
Цепенела председательская спина, на коей дыбилась в зверином ужасе остаточная с неолита шерсть.
Разжевал он и заглотил с рвотным позывом одному ему, СТРЕЛКУ, понятную суть виршей – после того, картечного, выстрела в черноперого бандита…
ГЛАВА 15
Вы думаете, что собрать ветеринарный саквояж – это раз чихнуть? Тогда вы грубо ошибаетесь – несколько нервно мыслил Юрий Борисович Фельдзер, собирая вышеупомянутый саквояж.
Нервозность разъедала Фельдзера, поскольку, приклеившись ситцевыми бедрышками к чисто вымытой, скобленой лавке, сидело напротив собственное дитя и вбирало всю его суету в два глазных серых омута.
Саквояж уже вместил в себя шприцы, бинты, йод, карболку, ихтиол. Он успел уже поглотить сапожный нож, длинную трубку красной резины, зажимы и клизму, когда дитя, нареченное Анной, окончательно убедилось своей тревожной зоркостью в шкодливом желании родного отца смыться побыстрее одному.
Папашку продавало все: суетливая челночность локотков, птичьи поклевки сухоньким носом в распахнутое хайло саквояжа, стервозный скрежет вылинявшей куртки-брезентухи.
А за окном немерянной дубравой простиралась весенняя Рось, выпуская вперемешку на хмельные игрища полян долговязого лося, суетливую ежиху, красногрудых свадебных снегирей, да чащобного лешака, отлежавшего за зиму бока в буреломе. И все это – без нее?
– Нет, вы-таки выведете меня из себя! – не выдержал и вздыбил под низкую притолоку птичий хохолок отец. – Жена, ты можешь сказать, что хочет от меня это хмурое чудовище? Ах, ты не знаешь. Так я скажу сам: оно хочет трястись десять верст по колдобинам, по лесным буеракам! Оно хочет промочить свои маленькие ножки в холодной и грязной воде, чтобы подцепить нам в «подарок» себе ангину. И это все – только туда. Но еще есть столько же обратно, ночью, когда придется палкой отбиваться от лешего. Я знаю это про нашего гусского бандита в наших гусских лесах. Его кашей не корми, но дай испугать маленьких деток.
И что ты получишь в подарок, дитя, если все-таки поедешь? А я тебе скажу, что именно. В соседней деревне Кузьминихе ты получишь неприличную картину, как твой папа Юрик вставляет в заднее место корове вот эту клизму и вливает в нее два литра слабительного, после чего…
– Взял бы ты ее, Юрик, – растяжливо, грудным контральто уронила Надежда, подпираючи дверной косяк.
И задохнувшись в медвяности ее голоса, в который уж раз за десять вместе прожитых лет сладко поразился Фельзер непостижимости случившегося: таки выбрало это могучее и жаркое создание, эта скифская баба у притолоки его, недотепистого, но умненького Юрика из ФЗУ. Хотя гарцевал там перед ней с десяток жеребцов ой-ёй-ёй. И еще столько же в окрестностях.
– Тогда что это дитя сидит, когда надо срочно ехать? – вздохнул и скрипнул уныло кирзовыми сапогами Юрий Борисович. Содрогнувшись от вратарского броска на свою шею, где с визгом повисла дочь, помыслил он с нежной сокрушенностью: «А те-те-те, Юрик, не получится у тебя сделать из этой славянской кошки приличного детеныша с культурными манерами». Так думал он, облучаясь какой-то странной, отсутствующей полуулыбкой своей супруги.
Поскольку изучил Юрий Борисович за свой семейный марафон сожития эту разлюбезную сердцу могучую бабу, то, имей поболее времени, обязательно докопался бы он до первопричины такого супружеского отсутствия во время ее присутствия. Но времени уже не было. И потому торопливым шажком вымахнул он во двор, к запряженной уже телеге, увлекая за собой Анюту.
А причина осталась в нахохлившейся избе, впервые сокрытая от него вследствие полной растерянности жены. Вчера получила Надежда письмо с реки Терек из станицы Наурской от своего двоюродного брата Никиты Прохорова. Очень непонятное, с жутковатой чертовщиной письмо, в коем брат просит Надюху приютить его жену с сыном Васильком на некоторое время и не писать ему это самое время. Да и сам он письменно замолчит ненадолго, а если замолчит надолго, то все объяснит главный агроном его колхоза Анна Орлова, если когда-нибудь они с Надюхой свидятся.
Вот такую просьбу получила Надежда, коей не хватило духа поделиться с Юрием Борисычем, ставшим отменным домолюбом и домоседом за десять лет совместной жизни и потому панически воспринимавшим любое покушение извне на их добротно сколоченный семейный мирок, затерянный среди чащоб. Чертыхались мужики из соседних деревень на эту уединенную затерянность, ибо был Юрий Борисович ветеринаром, Богом слепленным, не раз и не два выцарапывавшим с того света деревенских коровенок, лошадей и телят. А потому не проходило и дня, чтобы перед обителью архиконовала Юрборисыча не останавливалась с грохотом заполошная телега с гонцом, коего била трясучка по поводу какой-либо скоротечной хвори своей четвероногой кормилицы.
…Проводив мужа, прикинула Надежда, что о прибытии свояченицы с отпрыском скажет позже, после возвращения Юрика из ветвояжа, а прибывающие сородичи могут на время поселиться на автономной, полностью оборудованной для солидного житья ветеринарной заимке, что была возведена межсельскими усилиями для Юрборисыча на летнем отгонном пастбище в пяти километрах от их дома.