Ворон, дернувшись в воздухе, испустил скрежещущий вопль и на миг закоченел. Кособоко развернувшись, ринулся он по нисходящей назад, к дереву. Грузно хрястнулся на прежнее место. Еще раз взверещал. Запустил блесткий крючок клюва под крыло, выискивая, цепляя что-то под перьями. Напружинил голову, дернул ею. Разинул клюв. Из клюва выпала, щелкнув о нижний сук, чугунинка и канула в траву.
Ворон нырнул вниз с приспущенными крылами. Раскинул их у самой земли. Редкими обессиленными махами потянул к лесу над кустами, над травой.
Анна, изнемогая в ждущей, тяжкой злости, провожала его глазами, моля о последнем, дохлом тычке твари в землю.
Но не дождалась. Черный когтистый снаряд, одолев на бреющем открытое пространство, взмыл у самого леса кверху. Послав в глаз Анны последний, колющий блик, исчез в зелени.
Уволок он с собой не отомщенный разор пшеничного поля, жизни Прохорова и кузнеца Мирона, да разбухшую угрозу для них, Орловых.
Казаки, вломившись в мазанку, остолбенело застыли: председательша, их неприступная краля-королева, ревела белугой в три ручья и крыла сучью, блядскую птицу вдоль и поперек свирепым непечатным слогом, коего редко услышишь и от мужиков.
С тех пор как выволок участковый Гусякин в безвременье Прохорова и кузнеца Мирона, главный агроном Орлова временно осталась за председателя колхоза, зыбко держась на гребне того плевка, который показательно выхаркнул в ее сторону сгоревший Прохоров.
Грянула война. Немногословная, холодная и жесткая на расправы баба, отсвечивая неприступной красой, взяла колхоз и казаков в ежовые, совсем недавно модные рукавицы, пропадая с зари до зари на полях.
Пошел второй год войны. Разнарядки на рожь, гречиху, овес спускались и по мирным временам несусветные. И каждая жмень пшеницы, каждая десятина обихоженной земли ценились на вес золота. Что и определяло трудовой надрыв нещадно прореженного крестьянского муравейника в России, кормившего фронты из последних, двадцать первым и тридцать седьмым годом обескровленных, сил.
Немец стоял у Терека, и станица Наурская оказалась во фронтовой полосе. Через нее проходил дивизионный позвонок оборонного хребта.
Случалось так, что казак, дожав на косилке полосу овса, прихватывал прислоненную к дереву трехлинейку времен гражданской войны и трусцой поспешал к окопам, сходу вламываясь вместе с цепью в атаку. А там уж Бог метил и сортировал воинство свое, распределяя, кому хлеборобом суждено было вернуться к оставленной лобогрейке, а кому прахом остывать в братской могиле.
Василий Чукалин между тем ломал стерву-войну под Сталинградом, командуя батареей пушчонок-сорокапяток, успев сменить и похоронить уже два расчета на своем головном, командирском орудии.
Сам отделался тремя сквозными осколочными, да легкой контузией. Пока везло, о чем и сообщал своей председательше в скупых строках фронтовых писем, незримо, но явственно пропитанных жгучей тоской по дому и ладу домашнему.
ГЛАВА 23
Они взмывали вертикально над городом Сиппар. Их MU уже ввинтился в стратосферу, когда Энки остановил корабль. Они зависли блесткой каплей над необъятной желтизной пустыни, прорезанной двумя синими венами рек.
Внизу ласкали глаз четыре краски, четыре восхитительных и буйных цвета: яичная желтковость песчаных дюн, речной ультрамарин в зеленом обрамленьи причудливо вползал в размашистую бирюзу залива.
– Энки, мой господин, уже привык? – протяжно, с голубиной хрипотцой спросила Нинхурсаг, уткнувшись подбородком в колени, спросила, как рабыня господина.
– Привык… к чему?
– Земному многоцветью. И каждый цвет – награда глазу, сердцу. На краски скуден был Мардук – промерзший, лютый скряга. В нашей речи нет ни единого обозначенья земных полутонов, – вздохнула Нинхурсаг.
– Придумай. Тогда богиня станет не просто пустым ходячим чреслом, но прародительницей КI-соцветий.
Она запустила пальцы в его короткую густую шевелюру:
– Летающим! Летающим желанным чреслом! – трижды дернула она за волосы Энки. – Властитель КI, поднял меня сюда, чтобы напомнить о пустоте моего…
– Взгляни. – Он перебил и, сжав ладонями ее голову, развернул правее и вниз.
Внизу были впаяны лазерным лучом в ослепительную рассыпчатость песка три струнно натянутых линии из одной точки.
Расходясь веером в Междуречьи, они летели к голубому мареву залива. На них, нанизанные равномерной россыпью, темнели каменные бусы – восемь городов, восемь виртуозно отчерченных квадратов: по числу богов, как распорядился АNU.
И идеально ровный угол меж меридианом и биссектрисой в сорок пять градусов, и пятьсот меридианных миль, отмерянных от острия угла на севере до двухголовья Арарата (предназначенного служить ориентиром для посадки кораблей в Междуречьи), и расстояние меж городами в сорок миль с точностью до мизинца – во всей этой геометрической гармонии царил его, Энки, расчет, его архитектурный блеск.
Едва приметные, далеко внизу, копошились стройки. В карьере неподалеку в руках у подмастерьев ярились хищным зудом десятки А PIN KUR – орудий, чьи водяные струи, нанизанные на ультразвуковой стержень, отваливали шлифованные ломти базальта и известняка. Отдельно резались кубы гранита – на постаменты и фундамент для жилья, на печи для литья металлов, посадочных платформ для кораблей.
Отполированные кубы громоздили в квадратный холм. Под тяжестью его, казалось, продавливалась и оседала твердь земли.
Затем уж к гигантским глыбам приступали мастера в рогатых шлемах, чей дар – передвигать и поднимать предметы – осуществлялся посредством излучений мозга, нейтрализуя земное притяженье. И шлем, тысячекратно умножая токи головы, легко вздымал на воздух чудовищные каменные монолиты.
Их подносили к стройкам, наращивая кладку на глазах, в часы, где в шов между кубами не втискивалась и игла.
– Смотри правее, – чуть надавил на темя Нинхурсаг Энки. – Три расходящихся луча. Два крайних и посредине биссектриса. На ней пять городов. Отсчитывай от первого, Сиппара, что под нами, четвертый, по порядку. Четвертый – Шуруппак, где будет сохраняться наше долголетье.
– Вижу.
– Город – твой.
– Для акушерки ты построил город? Но почему? АNU, распорядившийся об этом, уж далеко и не проверит исполнение приказа. Чем я заслужила?!
– Это второй вопрос. Мне, интересней первый: привык ли я к цветам и краскам КI. Я не привыкну никогда к блаженству узнаванья, смакую все по каплям. И этого мне хватит до конца.
Здесь, в этом – главное различье между ним и мною. Энлиль, едва ступив на КI, тотчас же растопырил лапы и ринулся сгребать дарованную груду наслаждений. Он убивал и жарил горы дичи, расшвыривая пищу по пескам, он обдирал плоды без нужд и рвал с корнями злаки. Ему ловили самок на стойбищах туземцев и затыкали их задами фонтаны царской похоти.
Ему хватило светового дня, чтобы привыкнуть к земному ливню изобилья. Но скоро самого его возьмется пожирать Химера пресыщенья. И вот тогда над этим щедрым раем воз-дыбится, гремя костями, зловонный и обглоданный скелет – без жалости и без запретов, без Божьего закона и без цели, с единственным рефлексом: над всеми властвовать, отсасывать все соки и подминать всех дальних, ближних, ломая волю всех.
– Скелету требуется от меня скелетик. Туземок ему стало не хватать.
– О чем ты?
– Он присылал за мной.
– Давно?
– Два раза Гелиос взошел над КI.
– Что дальше?
– Меня позвали будто на Совет богов. Я прибыла. Но в храме для Совета шарахалось лишь эхо от его шагов. Он поволок меня на ложе случки, как тварь распутную, иль как туземку, гундосо излагая свое право старшего засеять мое чрево.
– Я не услышал зова от тебя!