Не осталось у Анны в этой жизни родни, кроме сына да тетки Лики в Москве. Родителей как классово чуждый элемент замел расстрельной вьюгой далекий двадцать второй год. Все их имущество, до нитки, скоммуниздила власть, не загребшая лишь то, что разместилось у Анны в лифчике – несколько фамильных драгоценностей, которые она сберегла до сей поры.
Ее, вышвырнутую на улицу, грамотно-холеную двуногую собачонку подобрала и выучила в сельхозакадемии тетка Гликерия, маститый врач старой формации. Взятая на службу в ЧК, затем ГПУ, была приставлена она поначалу Дзержинским к плененной легендарной эсерке Спиридоновой, называвшей тетку с убийственной лаской: «Моя ты шпионочка».
Что же оставалось? Выживать в безразмерном быту, хрустко перемалывающем ныне в шестеренках нужды четыре пятых населения России.
Особняком в этом выживании стояли теперь три фигуры: Прохоров и два сына: его и Анны. Она сама и ее Женька обязаны были Прохорову жизнью, который дальновидно отшвырнул ее, бабу, от сопричастности к АУПу.
Теперь предстояло отдавать долги: выводить в люди Женьку и запустить в дело АУП Прохорова. С Евгеном все было ясно. Прохоровский же черед нужно было еще ждать и ждать, когда поспеют время и возможности. Их стало куда меньше теперь в нынешней домохозяйской реальности.
– Завтра еще не отберешь бедарку, председатель? – прервала Анна долгое, выматывающее молчание.
– В город нацелилась, к Тюрину? – оттеплился, задышал Василий, даже теперь, после фронта и крови, с трудом веривший в свою роль мужа при Анне, ни разу не выпадавший из ее властного, подавляющего поля.
– Сапоги ему в кабинете протереть? Они чистые, об меня вытертые. Так что не тревожься Вася, к Тюрину визита не будет. На барахолку мне надо.
– Вроде есть все в доме…
– Главного нет, – коротко и отстраненно подытожила разговор жена.
Не спросил Василий про «главное», здраво рассудив – привезет то, за чем едет,- тогда и видно будет.
Рано утром, привычно и сноровисто запрягши лошадь в бедарку, еще до восхода отбыла Анна на грозненскую барахолку, имея при себе фамильное, платиновое с бриллиантом, кольцо.
Вернулась она к вечеру на взмыленном, запаленном жеребце, едва передвигавшем ноги: вся бедарка и сиденье под ней были забиты россыпью раритетных книг – мировая классика восемнадцатого и девятнадцатого веков, энциклопедия, детская литература. Городские барахолки образца сорок пятого выплескивали на прилавки за жратву и золотые цацки и не такое.
Всю сиротскую жизнь при тетке она грезила о своей библиотеке – хотя бы жалком подобии той, что была у дворянских родителей: генерала-конезаводчика и патронессы Института благородных девиц.
Ныне грезы сбылись.
На следующее утро Анна усадила сына перед чистым листом. Нарисовала на нем главный знак своего высоколобого, недобитого сословия, сказала неумолимо и жестко:
– Это буква «А». Напиши и запомни.
Она взялась за обучение сына грамоте с той же сокрушающей все волей, с какой поднимала и тянула председательское хозяйство в Наурской, затем Чечен-ауле.
Через месяц хныканий, рева, а то и порки Евген читал букварь по слогам. Через три – читал бегло, постепенно втягиваясь, погружаясь в безбрежный, распахнутый матерью мир мысли и приключений.
Отца он почти не видел: послевоенный колхоз, зияющий прорехами то в семенном фонде, то в машинном парке, высасывал из Василия силы от зари до зари.
ГЛАВА 26
Три Нинхурсаг вошли и двинулись по залу: одна – богиня во плоти, в ярчайшей белизне хитона, и два блескучих отраженья по бокам – в гранитных стенах.
Сияли плиты под ногами зеркально-серым блеском, стояли стены хирургического храма, глуша и отражая натиск слепящего зноя.
Там, снаружи, довершалось кипенье стройки: мостили крышу из базальтовых овалов.
В квадратные утробы ям, залитые смесью из воды и перегноя, вминали корневища пальм и смоковниц, оливок.
Гортанным и протяжным воплем опростался мастер с запрокинутым, мокрым лицом. Махнул рукой, и трое подмастерьев в рогатых шлемах уставились рогами в кольцо фонтана. Преодолев земное притяженье, подняли тупую тяжесть каменистой глыбы. На шеях вздулись вены. Дрожа от напряженья, понесли ее все вместе, источающую жар над зыбкостью песка – к центру двора, с черными отверстиями.
Еще раз исторгнул рев-команду мастер, и глыба, покачиваясь, снизилась и влипла на века в хрустнувшее под ней ложе. Тотчас резьбой в резьбу ввинтились бронзовые шланги в днище снизу, из тоннелей.
В шлангах с хлюпом чмокнуло и заурчало. Гибким скопищем хрустальных змей взметнулись, в небо струи, размазывая радужную пыль по раскаленной бели зноя, по чахлой, вялой зелени вживленных в ямы смоковниц…
Едва ударил в небо фонтан, мелкой торопливой рысью мимо Нинхурсаг прошелестел Иргиль – хранитель хирургического храма, отвесив на ходу полупоклон. Она ответила раздосадованной гримаской – всем было здесь не до нее.
Пред ней высилась холодной недоступной белизной дверь операционной. Из-за двери вдруг вырвался трескучий костяной клекот и дважды гулко, мощно ударили в ладоши. Еще раз что-то сипло заорало и смолкло. Сочился лишь снаружи победный влажный шелест фонтанных струй.
Нинхурсаг толкнула дверь. Но та не поддалась. Толкнула еще раз – сильно, гневно: обещанное и принадлежащее теперь ей царство хирургии было все так же высокомерно неприступным.
Ее тянуло туда неукротимое любопытство, ибо мозг, пропитавшийся за семь дней знаниями, жаждал работы. Она сладостно парила ныне по эту сторону пропасти, разделявшей одиночек, кто владел великой тайной SHI IM TI, и скопище остальных – непосвященных.
– Богиня Нинхурсаг одна? – гулко ворвался сзади и опахнул спину жаркой волной желанный голос. Она обернулась. Из распахнутой в зной двери несло к ней с магнитным ускорением Энки над холодной гладью пола.
Они обнялись оплели друг друга, слившись воедино.
– Где… хранитель? – он втек в нее прерывистым вопросом.
– Отвесил мне полупоклончик. Потом его тотчас же сдуло сквозняком, – вздохнула Нинхурсаг, смиренно вздернув плечико, фиксируя злорадно грозовую синь, густевшую в глазах супруга.
Он испустил в пространство хлесткий зов:
– Иргиль! – И повторил его.
Внесло хранителя.
– Мой господин?
– Твоя вина: ты не почтил богиню, как предусмотрено в законе клана. Твоя вина вторая: ты заставляешь ждать ее перед закрытой дверью – глаза Властителя земли горели неукротимым гневом.
– Но ваш приказ…
– Я оставляю тебе выбор – убраться через день за стены города, к аборигенам. Или отправиться к Энлилю. Выбирай.
– Мой господин… но акушерка Нинхурсаг не звала…
– Она моя жена отныне. И я засеял ее чрево.
Животным страхом мимолётно мазнуло по лицу хранителя. Но жестким оставался голос и льдистым взгляд.
– Мой господин отдал мне поутру приказ: закончить до захода крышу и запустить фонтан. Я выполнял его, оберегая каждый миг, чтобы назавтра быть свободным для нашего большого SHI IM TI.
– Иргиль не верит господину! Он легковесно полагает: вонючее жилье аборигенов не для него. Всмотрись. Он уверен, что некем заменить Иргиля завтра при SHI IM TI. Замена есть. Скажи ему.
– Мой MU семь суток подпитывал ее программой SHI IM TI, – помедлив, неохотно отозвался бог.
– И акушерка ведает теперь не меньше, чем Иргиль незаменимый. Что дальше? – тотчас продолжила богиня, уставившись с холодным любопытством в бессменного доселе ассистента.
Серел лицом Иргиль.
– Я ведаю отныне в деле ассистента не менее, чем ты. Что дальше? – напористо взорвала тишину богиня еще раз.
– Осталось научиться делать то, что знаешь, – угрюмо, обессилено ответил мастер.
Ужас свершившегося таял. Накатывал покой. Один мардукский полновесный, тяжкий цикл он был бессменным ассистентом при Энки. Оберегал. Учил вторгаться в клетки микромира: в хромосомы, гены, искать такие сочетания геномов, чтоб из-под скальпеля и микроскопа мутантное являлось совершенство, а не монстры.