Туземки зачарованно стихали, откидывались на стерильность ложа. Уж теплились на многих лицах блаженные улыбки. Вытягивались, расслаблялись руки и просыхали слезы. Все успокаивалось, затихало.
Иргиль, с усилиями разогнувшись, пошел к богам, встал пред Энки сурово отрешенный.
– Мой господин, я не успел сообщить тебе последний замысел. Вчера я завершил исследование двухсотого из местных биовидов. Два из двухсот поистине отточено-неповторимы. Туземцы их зовут Хам-мельо и Сим-парзит. Оба вида зародились в мезозое и за семнадцать миллионов лет почти не изменились.
– Хам-мельо – ящерица. Вертлява, виртуозна в подгонке цвета собственных телес к среде, где ждет в засаде: на камне, на листве, в ветвях. Его добыча – любая живность, попавшая в чужой желудок.
– В чужой? – недоуменно переспросил Энки.
– Ты не ослышался. Хам-мельо ждет в засаде, наблюдая за чужой работой, кто напрягается в охоте: змея, шакал иль крокодил.
Любой из них, поймав и заглотив добычу, затихает, блаженствуя в пищевареньи. Хам-мельо, начав процесс преображе-нья, доводит все до совершенства, приобретая цвет, повадку, запах насытившейся твари. Ползет к ней абсолютно схожий, гипнотизирует и расслабляет, вгоняет в столбняковый идиотизм. Затем через раскрытый рот он лезет липкой трубкой-языком в желудок. Отсасывает полупереваренную пищу. Нажравшись – оплодотворяет, предоставляя обворованным вынашивать его зародыш. Немало случаев среди туземцев, когда их женщины рожали хвостатого, когтистого гибрида.
– Поистине царь хамов и главарь воров, – был изумлен Энки. – Ну а Сим-парзит?
– Этот попроще. Внедряется в желудок и кишки всех видов фауны диаспорой яичек. Напитываясь соками чужого организма во всех его пищеварительных местечках, яички разбухают, лопаются и порождают крохотных личинок. Те, поглощая переваренную пищу, растут клубками, закупоривая пищеварительные тракты до тех пор, пока носитель их, хозяин – не погибнет. Но Сим-парзит успел уж завершить свой цикл: личинка исторгает из себя с хозяйским экскриментом диаспоры яичек. По сути, он бессмертен.
– К чему нам эта мерзость? В чем замысел?
– Мой замысел – в их сути, в уменьи адаптироваться и внедряться всюду, питаясь соками чужого вида. Как виды – оба совершенны. Их форма, способ и привычка паразитировать в любой среде – неповторимы и ценны нам.
– Зачем?
– И у того и у другого вида я разорвал рестриктазой кольцевые молекулы ДНК. В области разрыва образовались липкие концы, комплиментарные липким концам нужного для пересадки гена. Фермент лигаза сшила концы гена и плазмиды. В итоге я получил рекомбинантную молекулу ДНК со способностью проникать в клетку-реципиент.
Клонировал ее. Теперь у нас есть клон клеток с заданными свойствами для пересадки. Я их расшифровал. Они отвечают за адаптацию к любой среде и пропитания за счет чужих усилий.
Сплетенья их ДНК – в геномо-банке.
Ты хочешь, чтоб я назавтра в SHI IM TI имплантировал во всех туземок…
– Не во всех, лишь в двух, мой господин. А десять остальных, заполучивши в яйцеклетки наши гены, нам породят LU LU гибрид раба и бога, для помощи в преображеньи КI. Мы изнываем в не посильном напряженьи, у подмастерьев назревает бунт.
Но в двух аборигенок мы внедрим геномы паразитов.
– Зачем?!
– Зачем мы посылали на планеты с Мардука два робота? И главным качеством в них было: уменье мимикрировать и выживать в материи живой иль мертвой.
КI необъятна и богата. Богатства никогда не удается получать без боя, приходится платить за них здоровьем, жизнями богов. К чему такие жертвы? Тогда мы сделали два разведчика из стали, платины и микросхем. Назавтра вы с Нинхурсаг их сотворите из мяса, крови и мозгов.
– Мы! Мы сотворим их вместе! – вмешалась умоляюще богиня. – Я виновата, мастер. Но я уже винилась. Забудь обиду. Неужто капризный взбрык какой-то акушерки так тяжко пал на судьбоносные весы, что перевесил здравый смысл в тебе, учителе всех мастеров? Ты нас бросаешь накануне битвы.
Ведь я одна не справлюсь завтра, хоть голова моя нафарширована богатством знаний: как применять, их знаешь только ты!
– Богиня ищет комплименты?
– Иргиль, не предавай нас накануне боя.
– Смотри! – старик поднял и вытянул вперед ладони. Все пальцы тряслись мелкой непрерывной дрожью.
– Когда… это случилось?! – был поражен Энки.
– Сегодня.
– Я объявил… изгнанье… и у тебя…
Иргиль молчал.
Со стоном опускалась на колени Нинхурсаг. Энки поднял ее, прижал к себе. Богиня плакала.
– Не утопи меня в соленом море слез, сиятельная Нинхурсаг. Мне слаще утонуть в сиропе обожания туземцев. Идем. У нас перед SHI IM TI накоплены завалы дел.
Он двинулся, обратно, в первый зал: измученный, но просветленный. Оттаяла и разморозилась обида. За ним втянуло шлейфом покаянья Энки и Нинхурсаг.
Так шли они среди сиянья стен и ослепительного блеска инструментов, вдоль разноцветного сплетенья проводов, между приборов, холодильных камер к большому залу, где в хладной и стерильной пустоте топтался в клетке на стене эксперимент Энки: облитый перьями кошачье-человечий ворон.
Он мыслил блоками. Блок-импульсы рождались у него в мозгу с последовательной, ледяной целесообразностью, изредка перемежаясь вспышками рефлекторной злобы на изводящее неудобство бытия: недвижимость, теснота, мертвящий постоянный свет.
Ко всему этому вдруг примешалось ощущение сильнейшей опасности, накапливая потенциал действия.
«Синий бескрай. Крылья машут в работе. Опора под ними. Сила – сжались когти – горячая кровь. Вкусно-хорошо. Когда это будет?»
«Крылья висят. Чужая вонь. Холодно кр-рови, холодно. Тес-с-сно. Кто делает тес-с-сно? Он. Стар-р-рик. Он носит мясо – вкусно клюву, горлу.
Потом от него опасность. С ним двое. Большой хозяин стар-р-рика. Самка. От нее режет глаза. На нее не смотреть. Там сила. От стар-р-рика вкус-с-сно, но опасность. Старик – нет силы».
«Стар-р-р-ик – большая опасность- СМЕРТЬ!
Смерть-карма-мне».
Ворон заорал свирепо, хрипло, с треском ударил крыльями по бронзовым прутьям клетки, кромсая когтями деревянный кругляш, на котором сидел. Летели на пол ошметки коры.
«Не пускать смерть. Опередить. Вмять когти в старика. Здесь тес-с-сно. Там простор. Туда!!! Как? Решетка – дверь. Через нее пища, вкус-с-сно. ЗАДВИЖКА. Старик цеплял задвижку мягким когтем. Тянул. Потом чистый квадрат – ПРОС-С-СТОР-РР-Р. Его добыть. Действовать!»
Ворон сунулся к задвижке желтоглазой башкой меж прутьев дверцы. Пролезли клюв и полчерепа. Вся голова не лезла. Он надавил сильнее, захрипел, заклокотал:
Боль! Еще раз. По-другому.
Развернул голову боком, попытался просунуть вновь. Бронзовый прут решетки надвинулся на глаз, смял веко. Ворон отдернул башку, нахохлился.
Большая боль. Снова. По-другому,
Просунул меж прутьев лапу, распустил когти. До задвижки оставались сантиметры. Упираяясь другой лапой в пол клетки, стал втискивать тело меж прутьев, вытягивая лапу к задвижке.
Его грудная клетка сминалась, ошпаривая внутри дикой резью.
«Боль!!! Плохо, как смерть. Еще!»
Тихо треснули пеньки перьев на груди, вылезая из мяса. Струйкой цвикнула на лапу кровь.
«Боль!!! Плохо… скоро смерть… ЕЩЕ!!!»
Коготь зацепился за сгиб задвижки.
Трое вошли в зал, и Нинхурсаг кольнул слабый разряд. Она вскинула голову. На краю распахнутой клетки сидело желтоглазое чудище. Закованное в угольное перо тулово покоилось на расставленных чешуйчатых лапах, одна из которых была заляпана свежей глазурью.
Ворон присел, оттолкнулся. Ударил воздух опахалами. Шелестяще свистнуло, и птицу швырнула упругая сила под потолок. Он завис там под сияющей твердью, приплясывая тушей вверх-вниз, меся воздух равномерным редким махом. Крючконосая, круглая башка прицельно поворачивалась.