– Работайте, Витте, и помните, какое яйцо вы скушали перед нашим праздником Пурим.
За Браудо закрылась дверь. Вскоре в нее вошел Гапон. Вероятно, он был складирован и упакован, как и я, неподалеку. Бог мой! В центре славянской столицы действует виртуозно отлаженный механизм иудейского заговора, направляемого талмудистом, в совершенстве обученным всем законам кротового бытия, которые ничем не уступают нашим конспиративным правилам в зарубежной агентуре.
Витте встал навстречу Гапону:
– Рад вас приветствовать, Георгий Аполлонович.
– Весьма польщен и изумлен, признаться, вашим вниманием, господин Витте. К тому же вся эта… пикантная обстановка…
– Надеюсь, вы понимаете сложность нашего рандеву. Премьер-министру царского правительства принимать у себя в кабинете вожака рабочих, бунтаря, пламенного оратора…
– Вы мне льстите, граф.
– Не до лести тут, батюшка. Я буду предельно прям и откровенен с вами. При дворе – пронемецкая позиция императрицы, черносотенная – вдовствующей императрицы.
Весь этот клубок интриг, подсиживаний есть не что иное, как грязная возня за место, приближенное к императору.
Мои попытки достичь внимания государя с целью улучшения рабочего положения разбиваются обо все это вдребезги. Нужны кардинальные решения царя, нужен Манифест, Конституция, кои облегчат их каторжное, нищее прозябание.
Именно поэтому я инкогнито призвал вас с просьбой… может, даже с мольбой о помощи.
Гапон был ошарашен, положительно выбит из колеи.
– Но… ваше сиятельство… что могу я, смиренный слуга Господний, ничтожный священник, заслуга которого лишь в обретенной любви рабочих?!
– Ах, батюшка, вы столь же скромны, сколь влиятельны в низах. Ваше отеческое влияние на рабочих общеизвестно. Призываю: идемте же вместе к великой цели – облегчить их муки.
– Что вы предлагаете предпринять, граф. Велите.
– О каком велении речь, помилуйте, Георгий Аполлоныч?
Всего лишь сострадательное раздумье: а не организовать ли вскоре… ну, скажем, девятого января, манифестацию с молитвами, хоругвями и мирной мольбой к своему Государю об улучшении их каторжного положения? Это возможно?
С моей стороны, я по мере сил подвигну Государя к предельному состраданию и хоть каким-то послаблениям и облегчениям указами императора.
– Приложу все свои слабые силы, ваше сиятельство.
Гапон был, кажется, не на шутку рассироплен и азартно польщен предстоящей миссией.
– Если манифестация состоится и потрясет душу монарха, тогда и моя роль облегчится, я, даст Бог, сумею добиться высочайшего Манифеста и Конституции, куда незыблемо пойдут права и завоевания трудового класса.
– Я сотворю грандиозное шествие! – окончательно дозрел в трансе Гапон.
– Именно, Георгий Аполлонович! Оно должно быть грандиозным. С Богом, батюшка. И Россия вас не забудет. Не говоря уж о моей… особой благодарности в самом ближайшем будущем после манифестации.
За Гапоном закрылась дверь. Вскорее вышел и Витте.
Признаться, в какие-то моменты склизким извивом заползала зависть: столь убедительно, с чугунной логикой обрабатывать и не раздражать, не будить внутреннего сопротивления агента способен не всякий даже среди нашего брата. Витте стоил своего кресла, а значит – затрат на него Ротшильдов.
Интрига государственного сотрясения завязывалась морским узлом здесь, на моих глазах. Какова роль предназначена мне, полицейской кукле? А вот и куклодвижитель.
– Рачковский, где вы там?
Я вышел из комнаты. Почтительно, с холодным уважением поклонился: оно не было суррогатным, я всегда уважал профессионалов своего дела.
– Ну что, Рачковский, как вы находите нашего премьера под вашим ювелирно-шпионским взглядом?
– Витте бесподобен. Гапон станет неодолимым магнитом для рабочей массы. Он возбуждён своей миссией до фанатизма.
Что надлежит сделать мне?
– Петербургский генерал-губернатор Трепов и дворцовый комендант Гессе ввинтили в череп Николая одну немудреную мыслишку, разожженую тотчас императрицей Аликс: без абсолютных полномочий полковнику Рачковскому революция скушает империю, как Витте скушал яичко. Они вместе подавали вас как гения сыска и истребителя социал-революционеров.
К тому же у полковника Рачковского имеются агентурное сообщение и государственный план подавления смуты для государя, поскольку министр Столыпин высокомерен, чванлив и беспечен к подобным планам у всяких подчиненных ему полковников. Так сказали государю Трепов и Гессе. Поочередно.
И император-таки пожелал видеть Рачковского завтра. Что вы имеете сказать для государя, полковник? Что вы таращите глаза? Это же я, Ники-император, вы разве не узнаете? Говорите.
Это становилось весьма забавным. Хотя от предлагаемого театра-варьете потянуло запашком серы. Однако я принял игру.
– Государь…
– Пошли вы к черту, полковник, с вашей кислой мордой. Вы совсем не верите про меня, что я император.
«Рабэ Станиславский сказал знаменитое: «Не верю!» Повторим».
– Государь!
– Что, Рачковский?
– Из надежнейших агентурных источников нам стало известно о готовящейся к 9 января грандиозной манифестации с непредсказуемыми последствиями.
– Ай-яй-яй.
– В начальном течении она будет иметь мирный вид, но по мере скопления масс на Дворцовой площади революционные элементы возбудят их и бросят на вторжение в Зимний диорец.
– Чтоб они сдохли, сволочи.
Меня передернуло. Эта местечковая мартышка, воображающая, что император выплевывает из себя направо и налево «сволочей», при всех усилиях Станиславского, никогда не осилит императорскую роль. В лучшем случае ей найдется местечко в императорской особе в районе мочевого пузыря.
– Александр Исаевич, давайте прекратим этот балаган.
– Молчать, мерзавец. Что вы предлагаете императору?
Я потерял дар речи. На меня смотрела из раскаленных глазных щелей вся хищная, надменная мощь всемирного кагала.
– Ваше величество…
– Что, полковник?
– В такой ситуации совершенно необходимо будет разместить в засадных местах войска, снаряженные боевыми зарядами и использовать их мощь в критической ситуации.
Я докладывал, страшась лишь одного: будет ли принят мой прожект-импровизация.
– Мы последуем вашему совету, генерал Рачковский.
Я стал генералом? Но они… всегда делают то, что говорят.
– Готов отдать жизнь за ваше величество.
– Шейте форму генерал-майора. Но прежде подарите любезность своему императору; ответьте на два маленьких вопроса.
– Как перед Богом.
Что-то взорвалось во мне, затопило яростной тоской: что же ты за тварь дрожащая, Рачковский? Во что ты превратился, если язык, исторгая кощунство, мерзкое богохульство, не подчинен твоему разуму, если им управляет не достоинство, а посул генеральских эполетов… но коготок увяз – всей птичке пропасть.
– Отчего ваша агентурная квартира в Париже замазана кровью и куда делся ваш агент Ларина-Глинка, она же – фрейлина вдовствующей императрицы.
Вот оно! Обрушилось, навалилось то, от чего бежал! Они-таки разнюхали квартиру… где Ларина?! Ее там не было?! Ушла…
Что значит «ушла», у тебя помутился разум… унесли? Кто?
Но, слава Богу – не они. Они еще не знают всего. Кровь… он ждет ответа, скорее! У меня изранены руки – вот откуда кровь.
Я вытянул руки.
– Я нализался вдрызг перед отъездом, не дождавшись Лариной. Она дорога мне, Ваше величество… не только как агент. Но она бесследно исчезла, а искать ее уже не было времени, имея незамедлительное распоряжение от господина Ротшильда отбыть в Петербург. В невменяемом состоянии я раздавил в руках бокал и изрезался как свинья, собирая осколки.
Более мне ничего не известно… государь.
– Тамбовский волк твой государь. Последний вопрос. В Саратове вместо Столыпина вы с Азефом ухлопали Сахарова. Зачем нам дохлый Сахаров и живой министр Столыпин над псарней охранки вместо Плеве?
– Я немедленно допрошу Азефа. Я вытрясу из него…
– Пошел к черту, Рачковский. Император ждет вас завтра. А после аудиенции мы продолжим допрос про ЛаринуГлинку. Ею очень интересуется Париж за ее карточные долги. И еще кое за что.