В растворе, извиваясь, перетекая медленным зигзагом вдоль стены, струилась аскарида Сим-парзит: разъевшийся сородич солитера.
Бескостно-вкрадчивая лента, длиною в пять локтей, свивала кольца, отсвечивая тусклой белизной.
Два лучших, два отборных экземпляра добыли Атрахасису туземцы в низовьях Нила. Второго, Сим-парзита, до смерти истощившего туземного вождя, извлекли из трупа. Хам-мельо, внедрившего свой трубчатый язык в желудок крокодила, был пойман сетью.
«Ты заполучишь то, что возжелал в Е DЕМе: твое отродье, малого Энлиля. Но скушный, агрессивный примитив твоей натуры поперчу я набором хромосом вот этих паразитов.
Не я привез на землю хищность толкотни, где тесно нам с тобой, не я готовил бойню, не я посеял ветер.
Теперь готовься к жатве».
ГЛАВА 36
Выйдя из школы в последний день занятий перед каникулами и подтаивая в легкой эйфории каникулярных удовольствий, Евгений тем не менее почуял: его «Я» уперлось в некий рубеж.
Позади семилетка. Впереди учеба в Предгорном, неведомом соседнем селе, где есть десятилетка.
Отстранившись от самого себя, он осмотрел, как бы со стороны, продукт семилетнего образования. На школьной лужайке стоял, расставив ноги, малый с настырным и неломким взглядом, крепко и жилисто скрученный из мускулов, держащий в крутолобой голове прорву запредельных секретов, о которых и не догадывалась бесившаяся от свободы школьная орава. Ей же от этого незнания было спокойнее.
«Малолетки – поросячее племя», – на миг почтил он вниманием однокашников, но тут же вернулся к созревшему решению.
Семилетний продукт школы, то бишь он сам, выпер ростом не по возрасту и носил в последние месяцы школьного бытия изрядно потертые штаны, едва прикрывавшие щиколотки, и линялую, явно тесную рубаху.
Мать, как и весь миллионоголовый советский контингент послевоенного образца, тянула до последнего с покупкой новины для сына, справедливо полагая, что по одежке лишь встречают.
Евген, в общем, был с ней согласен. Но пророс на этом согласии нахально обособленный стручок компромисса: что я сам на костюм не заработаю?
С этим мнением, предварительно смотавшись на полчаса в колхозную МТС, он дождался дома уже затемно пришедшего отца и скорее поставил в известность, чем попросил:
– Па, через три дня уборка. Я к Иваненко с Пономаревым на лето копнильщиком пойду?
– Тебе четырнадцать, не потянешь, – с наслаждением смолил неизменную «казбечину», сидя на крыльце, раскиселившийся в полевой духоте отец. Для разумного сына ответ означал: копнильщик – ломовая работа, КЗОТом пацанам туда вход воспрещен.
– Потяну, – упрямо не сдвинулся с позиции сын, – на Леньку Голикова КЗОТ не примеряли.
– На войне, – с любопытством уточнил Василий: остро кольнула несостыковка их диалога, поскольку про КЗОТ он ничего не говорил.
– Там битва за Родину, тут битва за урожай, сопли про КЗОТ распускать некогда, – двинул неотразимым аргументом сын.
Тогда выстроил Василий последний бастион:
– Иваненко абы кого в копнильщики не берет, ты ж про его бзик слыхал.
Про бзик лучшего комбайнера из колхозной девятки знали все. Его куцым и единственным напутствием экипажу было:
«Шоб копешки по струнке стояли, ясно?»
Поля, скошенные комбайном Иваненко, напоминали военный плац с развернутым в парадную струнку полком. Для такой строевой лихости приходилось уродоваться на копнителе до полусмерти. Оттого и не держались подсобники в его экипаже, хотя начислял он оплату копнильщику почти наравне с долей тракториста. Что и устраивало в итоге Евгена.
– Про бзик знаю, – ответил сын, – уже договорились.
– Когда успел? – удивился отец.
– Да сегодня в МТС сбегал. Иваненке с Ваней еще на день ремонта.
…В закопченном гулком полусумраке ремонтного цеха он отыскал неразлучную пару: Иваненко с его трактористом Пономаревым. Подступив к торчащим из-под комбайновой махины ногам, уважил он стоптанные подошвы почтением:
– Здорово, дядь Лень. В копнильщики возьмете?
Иваненко, не торопясь, выпростал торс из-под маслянистого железа, оперся об него спиной.
Закурил, всунув папиросину осторожной промазученной щепотью в гузку рта. Пыхнул дымом, щуря глаз.
Лишь тогда ответил, мазнув коршунячим взглядом стоящего перед ним рослого пацана:
– Женька, что ль, Чукалинский, председателев сынок?
– Я, дядь Лень.
– Чего эт ты пылюку глотать на каникулах вознамерился? Полоскался бы в Аргуне, как все прочие.
– Костюм надо к восьмилетке.
– У батьки мошна, что ль, отощала?
– Свой, заработанный больше личит,
– Эт ве-е-е-рно, – долго и согласно кивал седой головой, исклеванный берлинскими осколками детдомовец Ленька.
Ему, ефрейтору, дозволившему себе первый костюм к сорока годам (хоть и зарабатывал в комбайнерах изрядно), больше личили пожизненные, рваные вражьей пулей гимнастерки.
– Ну, так возьмете, дядь Лень? – напомнил о себе Чукалин – младший.
– У меня уродоваться надо, – вздохнул, с сожалением почти отказал Иваненко. Чем-то глянулся ему пацан.
– Возьмем, Михеич, – вдруг поддержал доселе не встревавший Пономарев, – мужик упёртый, выдюжит.
И подмигнул Женьке.
– Ну, коль вторая половина экипажа просит – возьмем, спробуем, – как-то сразу и легко уступил командир.
Года два уже неприметно ткалась между Евгеном и Пономаревым особая приязнь. На клубной спортплощадке, вечерами, где выставлялась, играла мускулами, аульская молодежь, трое их было на все село, крутивших на турнике «солнце»: второгодник седьмого класса, крепенький гриб-боровичок Витька Бокарев, председательский Женька, да Иван Пономарев, недавно демобилизовавшийся с флота.
Запаян был Иван ладно и гибко в какую-то нездешнюю стать: сероглазый, русоволосый, с легким пушком на щеках, с гречески точеным, трепетным носом.
Когда садились они за врытый на площадке стол с Тушхан-оглы Абдурзаковым (вторым парнем на селе с прилипшей кличкой «тушканчик»), упираясь в предстоящем пережиме ладонями, сбегалась вся площадка, да припадала к окну изнутри мамзель Лукьяненко..
Кого только не заносило в Чечен-Аул неведомым, кавказского аромата, ветром.
Занесло из Ленинграда и Лукьяненко, молодую мамашу с детсадовской дочкой, тотчас зачисленную аульскими языками в прозвищный реестр как «мамзель»: за любезно-льдистый тон и едва слышный аромат духов, за «вы» со всеми, вплоть до детворы.
Впрочем, библиотекарем она была отменным. Всю тысячу с небольшим книжных томов знала наперечет, предлагая со своего учтивого поднебесья заходящей клиентуре россыпи читальных вариантов, пристально выделяя среди всех Евгена.
Все знали о роковых и безнадежных страданиях Пономарева по мамзели, при виде которой у него стопорился язык, исчезало острословие и особая, авторитетная вальяжность первого силача и тракториста.
Позволял он себе лишь редкие визиты в библиотеку, молчаливое и слепое перелистывание газет за единственным читальным столом. Все это при пунцовых щеках под режуще-снисходительным скальпелем мамзельных очей.
Вытягивала Лукъяненко из Ванечки по словцу клещами, хотя и читал тракторист на удивление много серьезнейшей литературы.
Иным был в своей влюбленности Тушканчик. Пер из него в библиотеке словесный поток с жутким акцентом, ляпались на барьерную стойку военно-полевые, ефрейторские остроты.
Всегда первым звал Тушканчик Ивана к ручному пережиму на просматриваемой траектории из библиотечного окна:
– Пашли, Ванька, пасидым, памеримся.
Перла моща из кипчакского красавца, штангиста-перворазрядника ДСО «Урожай» с необъятными ляжками.
Узловатой булыгой вздувался мускул на его руке, багровел и пыхтел он в бешеном усилии пережать Пономаря. Однако ни разу не удавалось. Вроде и не столь мускулисто был раздут Ванек, не дергался, не кряхтел.
Но будто каменная торчала его крупная, из одних жил скрученная рука, лишь чуть подергиваясь от свирепых тушканчиковых рывков.