Наконец, вышел. Глянул на раскалявшийся восход, уронил вроде бы никому:..
– К рассвету в самый раз будет.
– Вань, чего это он? – шепотом спросил Евген у Пономарева, возившегося с пускачем трактора при свете фонаря.
– Росы ночной пшеничка хлебнула, такую не укосишь. Подсохнет к рассвету, – так же шепотом пояснил Иван.
Незнакомым доселе воздушным шаром вздымалась и опадала грудь Евгена: ДЕЛО надвигалось! И он впущен в него на равных.
Текли гулкие, озоном напоенные минуты. Все звонче буравили предрассветную, буйно розовевшую тишь колокольца перепелок: «Пить-полоть… пить-полоть».
Свет фонаря тускнел. Тупомордый абрис трактора мощно, все отчетливей, впаивался в серо-розовый горизонт. Предгорный, стекавший с Кавказского хребта лес все рельефнее врезался в небо зубчатым монолитом, цедя из себя едва ощутимый на щеках сквозняк.
– Слышь, Женьк, – тихо окликнул Пономарев, – ты вот что: поначалу, когда по первому кругу пойдем…
– …Кр-р-р-разь! – вдруг перебило, пронизало тишину картавым шипящим клекотом из леса. Дрогнув, ощутил Евгений ледяную стынь длинной иглы, вошедшей в позвоночник – ею вонзился в него лесной вопль. Тотчас в мозг, в древне-тотемную память со скрипом вползла чужая, сварливая тирада:
– Стар-р-р стал… на поле голенького легче было.. ммать-перемать… эх р-раз, еще раз, еще много-много р-р-раз.
– Слышь, что говорю, – снова возник Пономарев, – когда на первый круг выйдем…
– Иван! – жестко позвал от комбайна Иваненко. – Ну-к, иди сюда.
– Чего, Михеич? – разогнулся, пошел к комбайнеру Пономаренко.
Старшой, дождавшись тракториста, вполголоса велел:
– Пущай своими мозгами доходит.
– Надорвется с непривычки, дядь Лень, пацан все ж.
– Там поглядим. В крайнем случае, поле изгадим, – скукожился, как касторку проглотил, комбайновый вожак.
– А может…
– Я те чо сказал?!
– Понял.
– Евгений! Ступай на место, начинаем. С Богом! – велел полным, каким-то звенящим гласом Иваненко. И это трубное, всечеловеческое, не обтерханное памятью «с Богом» пронизало Евгения навылет, вытеснив все остальное, темное. Почему он должен изгадить хоть одно поле? Да лучше сдохнуть!
Он рывком сдернул рубаху, кепку, скакнул к крутому взлету ступеней, ведущих на боковую площадку соломенного бункера.
– Надень кепку и рубаху. Тряпкой морду занавесь, – остановил его комбайнер.
И ЧТОБ КОПЕШКИ ПО СТРУНКЕ СТОЯЛИ!
– Я так, дядь Лень, без рубахи, к пыли да к солнцу привычный…
– Ишо раз повторю сказанное – гуляй к мамке. Ясно? – как рашпилем провел по слуху Иваненко.
Евген виновато, молча натянул рубаху, нахлобучил кепку. Засунул за резинку штанов вчетверо сшитую матерью марлю, прихватил литровую бутыль с водой.
Вспорол треском тишину пускач трактора. Через минуту ожил сам дизель, распирая тишину тугим рокотом.
Полыхнули, воткнулись в серый сумрак кинжальные лучи фар. Едва приметно дрогнул, поплыл комбайн с бункером. Тянул Иван хлеборобную махину с мягонькой, нарастающей силой, как родитель люльку со своим первенцем.
…Когда они обогнули поле и встроились в начало кругового загона, уже вовсю полыхало над лесом красное марево от подступившего светила. Поджаренный им дневной свет благостно разливался окрест, высверкивая в травах миллионной россыпью алмазов.
Евгений нахлобучил поглубже кепку и повязал на затылке марлевый узел – «занавесил морду», как было приказано. Поудобней, наизготовку перехватил вилы.
Иваненко махнул рукой ожидавшему в кабине Пономареву и, пригнувшись, украдкой перекрестился.
Они вошли в круг покоса. Под лопасти мотовила покорно легла и подрезалась еще редкая хлебная рать. Сыпанула, потекла в зерновой бункер тощая струйка зерна, полетела в копнитель первая россыпь янтарной соломы.
Подхватывая ее на лету, отбрасывал Евген густеющий соломенный ворох к задней стенке, рассудив, что силой надо заполнять зад, а передок набьется уж самотеком.
Так оно и вершилось по задуманному, и был уже на три четверти набит копнитель, когда заметил Евген краем глаза какую-то отмашку рукой в кабине трактора. Зыркнул туда попристальнее: Пономарев явно махал ему. Зачем? В дробленом азарте попытался настроиться на Пономаря, поймать с лету безгласный посыл старшего дружка – не удалось: слепила пыль, давил на перепонки грохот, могучей дрожью трясло комбайн и копнитель. Дрожь эта пронизывала до костей.
Увидел и другое: свирепо выставил кулак и погрозил трактористу Иваненко.
Так ничего и не понял Евген, сноровисто ворочая вилами в равномерной раскидке соломы. Дождался полного, всклень заполнения и нажал на педаль опрокидывателя. Полез вверх край бункера и вывалил на стерню первую полновесную копешку. Евген завороженно проводил ее глазами.
Уплывала назад облитая золотистым свечением пузатенькая коккетка, являя собой первый торжественный продукт его хлеборобного труда. По ней и надлежало выстраивать шеренгу остальных, да так, «шоб по струнке стояли!!»
Они пошли по второму кругу. Уже нещадно жарило светило и густая, бурая взвесь пыли окутывала комбайн, лениво, нехотя опадая шлейфом далеко позади него.
Комбайн одолел едва половину второго круга, когда колючая тревога стала всверливаться в Евгена: непостижимо буйно, как на дрожжах, вспухал в копнителе соломенный ворох.
Изнеможденно дергаясь, ускорил он натужные махи вилами, отшвыривая солому от изрыгающей ее, нависшей глотки к задней стене. Пот заливал глаза соленой, слепящей завесой. И нечем было стереть ее, поскольку миллиметрово-жирная смесь пота с пылью облепила кожу от пальцев до плеч.
Бункер вздувался соломенным горбом, лишь сантиметры оставались до верха. Но первая копешка – правофланговая в будущей шеренге – маячила в недостижимо-издевательской дали.
Гневливо, из последних сил колотило в ребра сердце, выплескивая к мозгу вместе с кровью жгучую догадку: вот что отчаянным своим махом подсказывал Пономарь – опрокинуть первый бункер раньше, еще полупустым! Ведь с краю реже злак, вольготно растопырилась пшеничка в изначальном строе, неспешно заполняя глыбь копнителя соломкой.
Но ближе к центру поля крепла густота посева. И не дотянуть уже до первой копешки. Что значило…
Евген застонал, припомнив брезгливо-хинную гримассу комбайнера:
– В крайнем случае, поле изгадим.
Да лучше сдохнуть! Содрогнувшись, Евген шарахнул блесткими зубцами вил в помост, вогнал их в доску. И прыгнул в бункер. Горячей хлесткой лавой накрыло голову и плечи; солома перла дуром! Он рвал ее взбесившийся напор уже немыми руками, отшвыривал, вертясь на ней ошпаренным дьяволенком, уминая и трамбуя, отхаркиваясь, задыхаясь.
Мимо текла равнодушная бесконечность.
Солнце покрывалось черной пеленой, сжигая воздух в нещадной своей топке. Потом воздуха не стало. Он с хрипом всасывал в себя каленую пустоту. И эта пустота, бесплодная, химически ядовитая, зудящей неподъёмной ртутью стекала в ноги.
Наконец, ноги подломились и отказали. Он рухнул на колени, затем – растекся плашмя на перинно-горячем слое. Затих.
Перезрелым чирьем вздулся бункер, качая на гнойной желтизне вялую пацанячью плоть.
Комбайн дернулся и встал. Из тракторной кабины, будто катапультой, швырнуло в марево пружинистую фигуру Пономарева.
…Евген открыл глаза. Влага холодила мокрые щеки, короткая стерня колола лопатки и спину.
Над ним нависли два чугунно-темных негра со слепящим проблеском перламутровых белков. Всполошенной заботой свело две пыльные маски воедино – лоб ко лбу.
– Очухался, што ль? – гусиным шипом высочилась тревога из багрово-черной иваненковской глотки.
Евген сморгнул то ли слезу, то ли воду. Слепящая, смазанная высь меж двух африканских лиц отпрянула. Мир обретал изначальную резкость: жухлая зелень лесной полосы вдали… комбайн и трактор в пухлом напыленьи… две близнецовые копны рядком!
Он дотянул! И, значит, НЕ ИЗГАДИЛ!