Муж и его папаша оказались совершенно правы с их фетишем и хроническим культом еды.
Однако… прочь былые призраки! Есть сказочная быль с Ванечкой Пономаревым, его цирковыми руками, перепелками в вине, парижским прононсом. И вот этим золотым строем из копешек.
Боже мой, как это все красиво, таинственно… и непонятно.
Ванечка, скажите, а это обязательно строить соломенные кучи по линейке?
– Вы сказали «красиво». Это значит – полезно.
– Ты так думаешь?
– Это поле выдало самый большой обмолот из восьми. Лес и гора вокруг поля держат зимой снег, летом студят жару. Зерно поэтому крупней, стебель жестче к полеганию.
– У-у.у, как интересно! А вот этот красивый парад из копешек?
– По строю сподручней, быстрей скирдовать. Все скирдовальщики на наши поля в очередь. У нас никто в осенние дожди не влипал.
– Мороз по коже… как в пропасть заглядываешь в ваши древние премудрости.
– Почему только «наши»? Они общие, наши с вами. Посоветовать вам можно?
– Даже нужно, Ванечка.
– Слезьте с чемодана, Ирэна Романовна.
– Мы же договорились без «Романовны». С какого чемодана?
– Вы все время на Чемодане сидите. Книги выдаете, кошку гладите, компот пьете – и все на чемодане. Вы здесь как горлинка на проводах: только крылья сложила, а уже глазами стреляет, куда новый полет направить. Разве не так?
– Продолжайте, Ванечка, – глухо, севшим голосом попросила Лукьяненко.
– У вас небывалая красота, не бывает такой. Я в библиотеку зайду, гляну: и глаза обжигает. И село все об вашу красоту греется, от пацанвы до отца Евгена.
– Заполыхаю ведь, Иван Алексеевич, тушить придется.
– Это все к тому, что польза от вас здесь немерянная.
– Да какая от меня польза, недоучки-белоручки?
– Вы дело свое знаете, Ирэна Романовна. А дело это самое дальнобойное на земле: из человека скотину книгой выгонять, размеры души наращивать. У вас же все село, за малым прочерком, в читателях. Ребятня вырастет, по свету разлетится, своих детишек нарожает, дедами станут, а вас из памяти никто не выдавит: там «мамзель» вроде иконы висеть будет.
– Вы в самом деле так считаете, Ванечка? – шепотом, с жалобным испугом спросила она. – Я никогда так о себе не думала. Теперь соответствовать придется, да?.. Что вы наделали?!
– Так что, слезайте с чемодана. На свою станцию прибыли. В городе вас локтями затолкают, в кирпичную кубышку, в четыре стены, замуруют. А здесь вы без надрыва, без бабьей зависти на воле бутон свой распускаете.
– Бутон с отросточком. Мы ведь не сельский чертополох с метровыми корнями, что воду с любой глубины достанут. Мы мимозы. Нас поливать не год и не два придется, чтоб не завяли. А кому это надо? – с горькой отрезвляющей силой сдернула с высот библиотекарь. – Вот вам, например, надо это?
Иван не ответил. Не такой уж долгой разверзлась провальная тишина. Но успела полыхнуть в ней Ирэн, распаляясь в постыдной, ярой ненависти к себе, попрошайке, и к истуканно онемевшему Ивану.
– Вот так, Ванечка. Вот и все ваши перлы про красу с полезностью. Стоило их с небес стащить и мордой в бытовуху сунуть, где чужая дочь и кисельная мамка, – эти перлы пшиком и лопнули. Так что, оставим цицеронство для других времен. Перейдем лучше к обещанным перепелкам с половецкими плясками при костре.
Или лишит нас этого старшина Пономарев и даст наряды вне очереди?
– Вы не дали ответить, Ирэна Романовна. Я же испугался, может, не так понял: чтобы ни с того ни с сего счастье предложили…
– Я ничего не предлагала. С чего вы взяли? Это мне Тушхан сегодня утром, когда на соревнование уезжал, руку с сердцем, шестнадцать даргинских ковров, кубачинское серебро с золотом предложил. И удочерение Аиды. А я мотылек неразумный, к перепелкам в прокисшем вине полетела.
– Дайте мне сказать…
– Да ничего! Не надо! Го-во-рить! Отговорили. Кстати, Иван Алексеевич, я давно подметила один ненормальный вывих в вашей цирковой особи. Вы – идеально сложенная, биологически совершенная машина. Но на пороге любого решающего действия на вас нападает столбняк. Вас что, из люльки в свое время выронили? Что за феномен столбняка у старшины морпехов с французским прононсом?
– Это вы про что?
– Ну, хотя бы про поединки. Я несколько раз наблюдала ваши поединки с Тушханом: перетяжка на руках. И каждый раз, когда надо было дожимать его, вы позорно покидали турнир, оставляя Тушхана победителем. А у нас, у баб, в крови растворен древний рефлекс предпочтения именно победителя.
Она била под дых этим вопросом, поскольку всегда осознавала пощаду Пономарева в отношении луноликого хазарина: был Иван свой среди своих на великодушном славянском капище, даря пришлому возможность сохранить лицо, что растворено было в крови Ивановых предков.
– Вы не тем смотрели за нами, – наконец ответил Пономарев.
– Что значит не тем? Я смотрела глазами горлинки, которая на чемодане, как вы выразились… или на проводах сидит. И ей сверху видно лучше остальных.
Она жалила нещадно, с сухо полыхавшими глазами, мстила с истеричной учтивостью, наглухо завернувшись в библиотечный кокон.
– Вы не тем смотрели, – тяжело наехал Иван, – вы смотрели гляделками или задницей на чемодане. А надо – третьим глазом, где, говорят индейцы, душа проживает. Только нет ее у вас.
Он влепил ей наотмашь этой «задницей», как доктор пощечину, обрубая истерику пациентки.
– Я… взбесилась, – перепуганно и жалко осознала она, трепеща от вздыбленного, перешедшего границу Ивана, – а бешеных пристреливают. Простите меня, Иван Алексеевич, миленький. Не отбирайте этот вечер. Я так ждала его…
– Ива-а-ан! – трубно вдруг возопил Евген, вымахнувший из лозняка с пучком ошкуренных шампуров. Восемь готово. Может, еще пару про запас?
– Хватит, неси эти, – отозвался сумрачно Иван. Добавил для съежившейся в соломенной перине Лукьяненко: – Дышите глубже, мамзель. Все будет: и перепелки на шампурах, и половецкие пляски, поскольку я всегда выполняю обещанное. Оттого мои столбняки, чтобы слово воробьем не вылетало.
– Вы уже не сердитесь, Ванечка?
– Разве на икону сердятся? – перегорел, обессиленно сник Иван.
Она заплакала, тихо, по-щенячьи поскуливая, вымывая слезами потрясение от свирепости налетевшей размолвки, освобождаясь от страха за разрыв той серебряной паутинчатой сети, что успела выткаться меж ними.
Но тотчас опасливо вытерла слезы, навесив на лицо тусклую радужность улыбки: юным, буйным лосенком ломился к ним по перелеску Евген.
– Какое первобытное дитя, – дрожащим голосом, с негой выдохнула, любуясь парнишкой.
– Вы с ним поосторожней, – с угрюмым почтением попросил Иван, – этот дитенок любого колдуна за пояс заткнет.
– Да ладно вам, Ванечка! Шутить изволите? – всем гибким корпусом развернулась к Евгену Ирэн, изумленно распахивая мокрые глаза.
– Какие тут шутки, – вздохнул Иван, – вундеркиндер он и есть вундеркиндер.
И было все: и звезды, и костер в изменчиво туманном полусвете, и пляски с половецким свистом.
И плыл подлунный, дивный смак перепелятины в вине, над стриженным в «нулевку» полем, готовым хоть тотчас в рекрутство к белой стуже.
Сверлили мезозойной ворожбой ночную тишь шакальи вопли из утробы леса, вплетая липкий визг в гармошкины рулады. И терпким вкусом перченого мяса опаляло рты, а в молодых телах проскакивали к сердцу искры, когда всех обволакивала томно славянская кадриль.
Все колдовство вершилось до полночной тьмы.
Уже присевшую луну сглотнула туча, а полинявший отблеск зорьки рубиново истаивал в вершинах дубняка.
Уже ползла медвяная прохлада с Кавказского хребта, просачиваясь сквозь чащобы леса, напитываясь запахом шалфея, земляничных кущей, полынной горечью, росой набрякших трав.
Древнеарийской, дикой негой, язычеством бурлила смычка – догуливали правнуки славян недобранное пращуром веселье, которое топили вековечно в крови, в слезах татарская орда, жидо-хазары, половцы, чеченские абреки и прочая оскаленная нечисть, паразитарно присосавшись к тулову Руси, расходуя тепло ее и щедрость.