ГЛАВА 38
Они увязли в прощании, стоя в густой тени копны. Слов не было. Лишь жарким, нестерпимым током пронизывало сцепленные руки.
Уже дважды коротко и деликатно вякал гудком давно урчащий газон, а желто-слепящие пучки из фар, отхватив у ночи тоннель с искристой стерней, бессильно истощался в двадцати шагах.
Переминались в кузове, начиная зябнуть, артисты, доверху налитые щедрой смычкой и волшебной ночью. Но держали голоса и нетерпение в себе: вершилось в соломенной тени великое таинство зарождения новой семьи, к которой давно уже пересудом подкатывалось все село.
– Пора, Ванечка, – наконец шепнула она, – ребята ждут. А мне еще Аиду у тетки Глаши забирать.
– Иди, – севшим голосом выдохнул Иван. – Завтра буду у тебя. Все и решим по этапам: на какой день назначаем и кого позовем.
– Завтра все решим, – эхом отозвалась горлинка на проводе, которой не нужно уже было никуда лететь.
Они отъехали. Сквозняк из леса сдул чужеродный выхлоп газов, осквернивший хрустальную чистоту предгорья.
Догорел костер. Михеич давно спал.
Евген с Иваном завороженно вбирали в зрачки, в самые души малиновый трепет углей от угасавшего костра, уже подернутый пеплом, когда в великую немоту природы, уже пропитанную предутренней росой, вкрадчиво вплелся мерный, хлесткий посвист.
Он плыл в верхней черноте издалека и, всмотревшись в искляксанную Млечным Путем бездну, они оба скорее почуяли, чем увидели, как скользяще заляпывал звезды, продвигаясь к ним, кромешный сгусток ночи, ее озвученное посвистом ядро.
Оно близилось, буравя в черной бездне вихревой тоннель, зарождая оцепенелость в спинах – пока не раздвоилось почти над головами.
В рубиновые переливы углей упала и взорвалась огнем бомба, нещадно обдав сидящих жгучим фонтаном.
Они крутились, прыгали, сбивая с лиц, с волос, с одежды россыпи углей. Сбив основные, ринулись к роднику, очумело плеская водой в лица, на шеи, на колени, где припекало ожогами.
Наконец, промокшие до нитки, дрожа и лязгая зубами в промозглой стыни, вернулись к почти затухшему кострищу, куда брякнулось послание с небес.
Вдруг вынырнула из-за туч луна, пролила волглый полусвет. У самого костра шибануло в нос паленой шерстью. Иван нагнулся, ощупал темный меховой сгусток в горячем квадрате.
Уцепил, поднял.
На них безглазо, черными дырами пялилась оскаленная морда зверя с пустой, разодранной грудью и выдолбленными глазницами.
Евген всмотрелся: заяц! Тот самый, утренний; с отчекрыженной восьмушкой уха. Беглец из недоношенной полосы.
– К-какая… с-сволочь сбросила? – рыкнул подрагивая в ознобе, Пономарев.
Холодными тисками сжало сердце у Евгена, сдавливалось, усыхало тело и кости, пока не сплющилось все до размеров малого, мокрого комочка на руках у матери под Наурской, в который с тем же разбойным свистом била черная молния при кошачьей башке.
«Ворон! Для меня посылка».
– Это моя посылка, Ваня, – сказал Евген, разлепив замороженные губы.
– Чего жидишься? – усмехнулся, набиравший цепкое равновесие Иван, – отдай хоть половину.
– Возьми, если сможешь. Да не отдается.
– Может, пояснишь, какая падла дохлятиной кидается?
– Долго рассказывать.
– Ну, как знаешь.
Они закопали зайца в десяти шагах. Легли на хрусткое подножие копны, навалив на себя пласты соломы. Затихли, глуша озноб, согреваясь.
Евген засыпал, проваливался в колодец с далеким дном.
Там, на дне, только начала копиться несметная толпа, с истошным, разноголосым воплем заполняя площадь в коптящем трепете факелов.
Как крючком подцепил и выволок его на поверхность чей-то голос. Евген прянул спиной с соломы, развернулся. Рядом лежал Иван с закрытыми глазами. Катая желваки по скулам, цедил свое, с вечера допекавшее:
– Шестнадцать ковров… серебро с золотом… а ты их, ОГЛЫед хренов, заработал?! Ага… на кляче… хурдой-мурдой, гнильем всяким… Давить сразу вас надо, паразитов, кобелей черножопых, для вашей же пользы… как Рим давил… вещий Олег…
Евген нагнулся, дунул Пономарю в ухо, оборвал тираду на полуслове. Иван замолк, задышал ровно, глубоко. Тогда и сам он рухнул спиной на нагретое, упругое ложе, торопясь обратно, вниз – к толпе.
Она клубилась на окраине вечного города Иерусалима, на его верхней половине – площади Ксист, что бугристо стелилась булыжным размахом под ноги иудейского народа.
Грозен был настрой к мести у несчетных тысяч, стекавшихся ко дворцу Асмонеев, смрадным, коптящим пожаром плескались над их головами языки факелов.
Стал опадать вулканный гул, и обострился жадный слух несчетной толпы навстречу двум, вышедшим на помост.
Взошли на него и скорбно впали в ожидание царь с сестрой, она – в темном одеянии, босая, остриженная, с черным платом над сокольими бровями.
Вдохнул, заполняя жаркой копотью грудь, царь и воззвал зычно, надтреснуто, посылая крик самым дальним:
– Иудеи! Вы ведаете о том, что я, Агриппа, полновластный царь над всей Палестиной. Со мной рядом сестра моя Вереника. Но перед главным, что раздирает наши сердца горем и печалью, я напомню вам то, что было.
Когда я возобновил запретное при Ироде чтение Второзакония в конце субботнего времени, я, царь, шествовал в храм вместе с вами, не гнушаясь вашей толпы и вашего рубища.
Я читал вам главы из Второзакония. Это было?
– Так ты делал… было… – глухим и согласным рокотом отозвалась масса, колебля ветрилом дыхания пламя факелов и светильников.
– Тогда я напомню, что было дальше. Во время чтения главы я прочел стих: «Из среды твоих братьев выбери себе царя». Я пролил слезы, ибо вспомнил, что я, царь, стоящий над вами, не чистый иудей, но разбавлен идумейской кровью. И покаялся в этом.
Вы же, фарисеи, саддукеи и ессеи, стали утешать меня и вытирать мои слезы, говоря:
«Ты наш брат… ты наш брат!» Это было?
И опять каленым и согласным гулом отозвалось людское скопище:
– Все было… так было… Ты наш брат!
– Но если вы зовете меня братом, который тратит на постройки и подарки в Иудее двенадцать тысяч талантов в год, я вправе говорить с вами о наших язвах, не опасаясь вашего гнева?
– Говори! – сумрачно и покорно согласилось людское море.
– Тогда я начну с самого горького: значит, не столь сильна была ваша вера и любовь к своему храму в шестнадцатый день Артемизия, если ее сдул один зловонный треск римского осла.
Ваш разум затмил голый зад и позорный звук римского легионера на галлерее храма, когда вы стеклись в Иерусалим на праздник опресноков при наместнике Кумане. Тогда почему вы спокойны в вашей повозке, когда запряженный в нее осел повторяет тот же треск и зловоние, испущенное солдатом? И какая между ними разница?
Вы же забросали за это римского солдата на галлерее камнями, тем самым сдвинув с места лавину неповиновения Риму.
Спустя немного времени, при наместнике Гессии Флоре, вы вступили в бой с кесарийцами и римской конницей Юкунда только из-за того, что какой-то полоумный кесариец принес в жертву птицу на горшке перед воротами синагоги, намекая на прокаженных иудеев, изгнанных из Египта.
Позже вы стали издеваться над диктатором Флором и поносить его за то, что он взял из храмовой казны семнадцать талантов на нужды Императора.
Все это привело к казни трех тысяч иудеев.
Теперь же ваш гнев окончательно перерос ваш разум. Вы разрушили колоннады галлереи, тем самым явив Риму жест отпадения от него.
Вы готовитесь к войне с ним, слушаете смутьянов и подстрекателей из зилотов и сикариев. Но прежде чем продолжить о войне, я вернусь ко времени правления Ирода.
Вы проклинали Ирода и Рим, который поставил его над вами. Но всякий народ достоин того правителя, который им правит. Вы обвиняли его, что он строил замки и водопроводы, стадионы в других городах, другим народам.