Левая рука его широко, замедленно крестила императорскую ложу.
Столыпин ставил крест на династии Романовых, переживших преданного Столыпина на шесть лет.
ГЛАВА 2
Житель станицы Наурской Ставропольской губернии, он же председатель колхоза «Красный пахарь» Никита Васильевич Прохоров был врагом всех пахарей на планете. Всеми фибрами души, совершившей уже восемнадцатое кочевье (инкарнацию) из Второй ноосферы в бренные тела земных младенцев, Прохоров ненавидел этих вспарывателей-убийц живого тела Земли. Верхний слой почвы, предназначенный Создателем для прокорма злаками человечества, выворачивался наизнанку этим самым человечеством. С диким бездумьем плодородный слой опрокидывался с ног на голову, когда корни, будучи опорой и кормильцем любого злака, задирались бесстыдно над головой.
Ко времени избрания, а точнее назначения, Прохорова председателем, плуг, именуемый Сталинским и влекомый «фордзоном» и ЧТЗ, вспорол в СССР уже около половины зернового клина.
Биосфера и ноосфера, запрограммированные на оптимум развития земной биомассы и на изобилие корма для двуногих, наказывали их за лихую дурь по-своему, как могли: насылали на хищный пахотный размах эрозию, пыльные смерчи и наводнения, смывали талой водой плодородный слой, из года в год понижали урожаи пахарей.
Именно поэтому Прохоров, будучи сильным в убеждении своем, вследствие восемнадцатой инкарнации души своей, был врагом пахарей активным. А председатель Губпродкома и приспособленец по спинному рефлексу Гордон Борис Спартакович, владея по статусу своему проблемами эрозии, тоже числил себя противником пахарей. Но тайно пассивным.
Таким образом, под Гордоном и Прохоровым колыхалась, хоть и зыбко, единая платформа безотвальной обработки почвы.
Что и предрешило выдачу Гордоном ссуды Прохорову на добивание пашни как таковой в СССРовском масштабе.
А было все так. Председатель Прохоров, матершинник и герой Гражданской войны, любимчик Губкома, пришел к Гордону при полном наградном параде на гимнастерке и попросил час беседы наедине. За этот час он раскрыл Гордону итог пятилетней своей мозговой работы. А именно: сконструированный и вычерченный собственноручно, хоть и коряво, некий Агрегат Универсальный Посевной под названием АУП, влекомый в поле как буржуазным «фордзоном», так и простой советской кобылой. Именно последний фактор обострил внимание Гордона, ибо к тридцать седьмому году табуны простых советских кобыл с жеребцами, заслуженно отдохнувшие после кавалерийских атак Гражданской, успешно перековались под руководством товарища Сталина в таскателей уже не сохи, но отвального плуга.
Прохоровский АУП представлял из себя железную рогатину с держаками для рук, между которыми на уровне прохоровского, надорванного войной пупка зависли две воронки с краниками внизу.
Рогатина устойчиво покоилась на трех растопыреных ногах. Задние две ноги заканчивались двумя колесами. Передняя, или третья, являла из себя два спаренных сошничка, позади которых приклепаны были опять-таки две воронки (раз в пять поменее верхних), в узкое нутро коих вставлялись треугольной формы рассевки. В раструб каждой нижней воронки спускался рукавчик-шланг из брезентухи, тянущийся от верхней воронки, где содержалось зерно.
Вся посевная работа творилась, по захлебному рассказу Прохорова, так. Сеятель дергал вожжи и отдавал отставной кобыле, впряженой в АУП, боевой приказ:
– Но-о, задохлая, трогай!
Кобыла трогала, и водитель ее подавал ручки рогатины вперед, отчего сошнички врезались слаженно в землю, подпарывая пронизанный прошлогодними корнями дерн на глубину двух ладоней.
В это самое время сеятель открывал краники у двух верхних воронок, заполненных пудом зерна, и оно падало жидкой струйкой по брезентовым рукавчикам в нижние воронки сошников. Струйки ударялись о рассевки и равномерно разбрызгивались на отдельные зерна. Их тут же накрывало услужливо приподнятым дерном.
Тут Прохоров, растолковывавший Гордону в неистовом азарте всю эту премудрость, хватанул из графина на Гордонов-ском столе пару глотков воды и, приблизив лицо, раздувая побелевшие ноздри, понизил голос до жаркого полушепота:
– А теперь, дорогой товарищ Гордон, я тебе про самое главное доложу. А самое главное в моем АУПе – это рассевки, что в нижних воронках. Вот эти хреновники, – ткнул он пальцем в чертеж. – Я их обличие, ну то-ись, тельце, туды их растуды, считай, три года обмозговывал да прикидывал, из деревяшки строгал, из глины лепил до озверения в отсиженных яйцах, пока не стали рассевки зерновую струю как надо рассекать!
– А как надо? – крайне заинтересованно воткнулся в прохоровский шепоток Гордон.
– А надо, чтоб меж кажным зернышком был промежуток для вольготного произрастания не менее четырех пальцев.
– Это почему?
– Да потому, как этим самым промежутком я законы природы блюду и уважаю, – победно откинулся на спинку стула Прохоров. – Ты в России на Волге бывал?
– Ну?.
– Видал, какой из себя там березовый подрост в чащобе? Хилый он и замученный своей невозможной теснотой. И ежели из него береза к жизни проберется, то акромя тоще-драного ствола в ней, считай, ничего и нет, листьев-то наверху, как волосьев у евнуха на жопе.
Ни евнуха, ни его голого зада Гордону видеть не приходилось. Но российскую березовую кучность с хилыми кронешками он припомнил с беспощадной четкостью.
– Так и пашаничка с рожью, – продолжил Прохоров, – в тесноте да в обиде они у нас растут, а когда стебель из теснины с натугой вылезет, то на колос у него сил остается с гулькин нос. Кроме того, я ж зернышко своим АУПом под самый дерн аккуратно укладываю в плодородный слой, а поверху его, как шубой, этим дерном прикрываю. Дождичек сыпанул – шуба его под себя к зернышку запустит без возражения, а назад – хрен в зубы, дюже жадная она, как пес-цепняк, на отдачу этой водички, в отличие от пашни. А пашаничке да ржице эта жадность позарез нужна, они, родимые, от такой заботы, как девка под грузином распускаются, и не один, а два либо три стебля с колосьями рожают.
Теперь давай итог подбивать, дорогой товарищ Губпродкома.
Своим редким рассевком посевное зерно я Советской власти берегу – это раз.
Короткий срок посева за счет отбрасывания пахоты я АУПом обеспечиваю – это два.
Землю нашу Советскую от хищной заразы – эрозии – я обороняю – это три. И урожай полуторный, по сравнению с пахотой, я обеспечиваю, – возопил под конец Прохоров, – так что, не скупись, товарищ Гордон, и выдели под изготовление штук пяти таких АУПов «Красному пахарю» триста рублей ссуды. А с урожая я их тебе сполна верну зерном, вместе со славою самого мозговитого начальника Губпродкома на всем могучем размахе нашего се-се-ера.
Закончил Прохоров. И стерев на лбу волнительную испарину от долгой и азартной своей речи, стал ждать результата от нее.
Между тем, нешуточно и эйфорийно завороженый нарисованной Прохоровым картиной, наглядно подтвержденной чертежом, при слове «ссуда» разом заскучал Гордон. Поскольку в могучем эс-эс-эсере, стиснутом в ежовых и бериевских рукавицах, разбухали стройки социализма. Беломор-балт, Днепрогэс и прочая индустрия неудержимо всасывала в себя со всех уголков страны обмишулившийся постатейно народ.
Повинность народа усугублялась день ото дня и базировалась, как правило, на трех статьях: халатность, хищение колосков либо гайки с завода и, само собой, измена Советской власти, если не Родине.
И ощущавший всей кожей эту прожорливую постатейность, Гордон сказал главе «Красного пахаря», не поднимая глаз и вертя карандаш в руках:
– Значит, так, Никита Василич, все, что ты тут нарисовал, картина показательно красивая, даже, может, и достойная одобрения с моей стороны, как трезвого сторонника безотвальной обработки по методу агронома Овсинского. Только как бы не в обиду тебе… это все пока так гладко в азартной твоей голове, да на простой и неучтенной бумаге. Но триста рублей, которые ты просишь под твое изобретение, вещь грубо осязаемая и учтенная в бухгалтерии. И если мы с тобой шарахнем эти сотни на горячий азарт, но не получим результата…