Такой напиток пили наперстками. И старый становился молодым на время, а из зрелого ломился к продолжению рода племенной бык.
Наделил дядя племянника на радостях от «мастера спорта» напитком каганов и богов.
Встал Тушхан, задернул шторы на окне.
– Что… ты… делаешь?! – наконец всосала с хлипом воздух Ирэна.
– Нашу свадьбу дэлаю. Ванька падаждет.
– Пошел вон… подлец, дрянь…
Она попыталась встать. Но с ужасом поняла – не на что. Ног не было. Вместо них внизу разжиженно пульсировало нечто чужое, неподвластное воле.
Он развернулся у окна, вобрал взглядом ее всю, от ног до головы, чувствуя, как трепещет, разбухает в звериной похоти каждое мускульное волоконце, каждый волос.
– Сейчас орать буду… сядешь в тюрьму! – стремительно немеющие губы едва справились с последними словами.
В низу живота разгорался каменным цветком жар. Полз вверх. От него набрякла грудь, каучуковой упругостью взбугрились сосцы. В буйной томительной истоме заходилось сердце.
– Давай, киричи. Сама ночью пустила, сама коньяк пила. Сама миня захотела – так Долгушину скажу.
Он брал ее, блокадно изголодавшуюся по самцу, трижды за час, зажимая ей рот, из которого рвался какой-то неведомый доселе, кошачьих обертонов визг.
Через час, удушливо шибая потом, лежа впритык рядом на узком топчане, выталкивал из груди Тушхан рваную мешанину слов:
– Все типер! Моя ти, ханум… сапсем моя. Сына… родишь мине… Карамахи мой балшой дом стаит… Махачкала тоже квартира ест, дядя дал. Море за окном теплиё… купаться… будишь… персик, хурма, виноград кушат мунога…
Золото, сирибро, бирлянт тибе дадим… атэц все даст – я адын его сын. Я Чечен-аул зачем пириехал? Махачкала военком плахой, упрямый как баран, мине армию хотел забират. В Грозный военком хороший, яво дядя просил… Ха! Жирно просил! Он согласный стал Тушхану отсрочка дать, спортом мунога заниматься.
Зачем плачешь? Скоро Ванька сапсем забудишь. Он тибе как ишаку арба нужен. У миня ти духи нюхат будишь, у него – солярка и салидол. У миня бархат наденешь – у него драп-дирюга…
«Курва» – отчетливо вклещилось в нее слово, которое теперь зависнет над ней, влипнет несмываемо, пока она будет скрю-ченно ползать по чечен-аульским улицам. УЕЗЖАТЬ НАДО!
«Надо было, Ванечка, вовремя давить этого! Первым быть! Бабе всегда первые нужны, – вымученно и жалко пискнуло подобие оправдания где-то в сумрачном подвале души. – Но тут же нещадно прервалось прежним: – КУР-РВА!»
– Аиду давно пора забрать… – простонала она. Попыталась подняться, но тут же вновь рухнула на спину: – Господи… чем ты меня опоил, сволочь?
Тушхан взвалил ее, бескостную, на плечо. Потушил свет. Вышел на крыльцо, запер библиотеку. Вобрал воздух полной грудью, выдыхал долгим, утробно-торжествующим рыком.
На стук в окно тетки Глаши скрипнула дверь. Из тьмы забубнил голос:
– Шож ты, Ирка, гулена, вытворяешь? Ребятенок извелся весь… исплакалась. Заснула, сиротинка, недавно… Ой! Хто тут? Это чего такое стоить?
– Это я, Тушхан, тетка Глаша.
– Какого рожна тебе, бугай чертов? А Ирка иде?
– Зидесь она. На пиличе немношко висит.
– Г-господи… чаво с ней?!
– Чаво-чаво… ничаво, тетка! Чуть пияная. Випили мы, нашу свадьбу дэлали.
– Каку-таку свадьбу?! О е-о-о мое-о-о-о! – ахнула, заголосила Глаша.
– Чиво киричишь? – рявкнул Тушхан. – Она замуж за Тушхана идет, Тушхан женицца. Аидку дочери биру. Через девьят месяц ишчо сын будит. Сиводня сына дэлали – турудилис. Панимаешь?
– Ой, мама… а Ванек Пономарь иде? Яво куды ж?
– Чертовая матерь твой Пономарь пошел, – каменея, пояснил Тушхан. – Закиривай свой рот. Нашу Аидку давай.
Он притулил спящую девочку ко второму плечу, понес двоих к дому Ирэны, дискантным тенорочком урча под нос из «Ашик – кериба»:
Дернулась, застонала на плече Ирэна от невыносимой муки вхождения в новую роль. Бутафорской давленой мишурой теперь хрупнули под ногами Ленинград, музеи, белые ночи – все рухнуло, разлетелось. Отгорел, залит липкой спермой, вонючим потом хрустальный вечер с Ванечкой. Не отмыть, не отскрести до могилы.
– Тэрпи коза, мамой будиш, – по-хозяйски загасил ее стон, как окурок подошвой, Тушхан.
ГЛАВА 41
Энки, блаженствуя, лежал на упругом травостое под Древом жизни, лопатками, спиной ощущая прохладный ток влаги, неслышно скользяший под дерном в оросительных трубках.
Густая водоносная сеть переплеталась трубчатыми жилами под Е DЕМом, непрерывно сочась нагнетаемой влагой меж корневищами травы, кустов, деревьев.
Стеклянный сферический купол накрывал сад. Он отсекал свирепый жар пустыни, кондиционеры превращали его в ласкающее оранжерейное тепло.
Пустыня щедро поставляла строительное сырье – кварцевый песок. Стеклоплавильная печь и два мастера выпекали из него драгоценный материал: стекло с добавками металлов и минералов. Стеклянная голубоватость купола, составленного из сегментов, хранила сад от зноя.
Полупрозрачная красочность, буйство форм заложено повсюду и во всем: оградки для кустов, деревьев, чаши для фонтанов, кресла и столы, обрамление газонов, игровой лабиринт, загоны для газелей и кроликов, ежей, ужей, павлинов, открытые клети для колибри и попугаев – все переливалось семицветьем.
Гуттаперчевой, толстой лианой струилось в травах тело гигантского питона. Он поднял голову, застыл узорчатым изваянием, нацелив взгляд в Энки.
Наткнувшись на встречный волевой напор, расслабился и опустил в траву глазастый треугольный череп.
Струила светоносный блеск неистощимая игра оттенков. Слабый ветряной ток невесомо трогал хрустальные россыпи колокольчиков под куполом, орошая хрустально-тихим перезвоном пространство сада.
В нем буйствовало королевство призрачных радуг, в коем неизменна была лишь устойчивая, насыщенная плотность зелени.
Над зеленью, над грядами цветов, гирляндами стеклярусных оградок хлопотливо вспархивали малые крылатые тельца пигмеев в иссиня-белых хитонах.
Скрещенный с аистом, затем клонированно размноженный Энки малый туземный народец Африки обрел крылатую пернатость. Летать не мог, но перепархивал легко и с упоеньем, разнося корма в кормушки, очищая их, заботливо собирая помет в плетеные корзины, чтобы, залив его водой, в подземном герметичном бункере использовать для удобрения, добавляя малыми порциями в орошенье сада.
Энки, забывшись в полудреме, открыл глаза. Над ним, чуть слышно трепеща листами, распростерлась черно-зеленая крона Древа жизни. В густой зелени, в листвяных прорехах светились рубиновым янтарем округлые бока плодов.
Красно-желтый налив их был почти прозрачен. Сквозь кожицу смутными ядрами просвечивали семена.
Неоценимый дар Создателя планете Мардук – споры из космоса – пророс там единственным неведомым кустом в провально-лабиринтной глубине царского грота. Через десяток лет, едва прикрытый чахлою листвою, он вдруг покрылся багряными кругляшками плодов, величиной с человечье око.
Раб из царской прислуги, сжевавший сорванный тайком фрукт, зачах и умер через два часа.
Стоящий на пороге небытия, изнемогающий в болезнях троюродный дядя АNU-МIАS попросил плод, ища в нем своей кончины.
Он съел его, простился со всеми и затих в гуденьи поминального колокола. Но через два часа – срок издыхания раба, МIAS раскрыл глаза и приподнялся на ложе. На его лице разгорался румянец. Из скрюченых ревматизмом суставов исчезала ломота, сердце, дотоле едва продавливавшее сквозь вены вязкую кровь, теперь выламывалось из груди, а кровь половодьем неслась по артериям, очищая их.
МIAS ожил, встал и заговорил с небом, чего не делал уже много лет. Он молодел день ото дня и набирался сил, в то время как лучшие умы Мардука исследовали куст, его плоды.